политическая партия, выступившая против царского государства, должна, была выступить и против Церкви как органической части этого государства. Это соображение верно, особенно для начала революционного движения, но это не раскрывает сути дела. Конечно, православная Церковь, на свою погибель, была очень тесно связана с царской Империей – с той поры, когда Петр I упразднил патриаршество и создал для управления Церковью Святейший Синод, который, хотя и решал церковные задачи, все же был государственным ведомством. (Поскольку решающим в Синоде был голос представителя государства.) Этим можно объяснить глумление Ленина в 1900 году, когда он называл Церковь крепостной у государства, а отдельного гражданина – крепостным у Церкви; Бухарин в своей коммунистической программе (1917 г.) сравнивал священников с палачами, бичевал мнимое родство клириков с полицией и подозревал священников в том, что они используют исповедь для шпионажа в пользу государства.

Однако не только революционеры, но и консервативные теоретики отмечают эти недостатки. Даже такой славянофил, как Иван Аксаков[253], порицал недуги Церкви, – а в искренности такого свидетеля сомневаться не приходится. Он писал:

«Наша Церковь кажется каким-то невообразимым бюро или канцелярией, в которой обязанность заниматься паствой Христовой увязывается со всеми традициями немецкого бюрократизма и одновременно со всей официальной, свойственной ему, ложью. Поскольку управление Церковью организовано наподобие отдела светской администрации, а служители Церкви считаются слугами государства, сама Церковь превращается в подразделение светской власти. Другими словами – она становится служанкой государства. На первый взгляд кажется, что в Церкви воцаряется необходимый порядок, в действительности же ее лишают души… Опору в обосновании православия ищут скорее в своде законов царского государства, нежели в Святом Духе. Церковь, которая есть не что иное как часть государства, часть империи этого мира, изменяет своей миссии и разделит судьбу всех империй этого мира. Она сама себя обрекает на бессилие и смерть». (Аксаков. Собр. соч., тт. 4 и 6).

Даже если это суждение кажется преувеличенным и за такой критикой слабостей восточной Церкви забываются ее великие достоинства – все равно эти недостатки не отбросить.

Однако если бы русский атеизм заключался только во враждебности к Церкви и если бы он хотел уничтожить Церковь только как составную часть государства, он должен был бы умерить пыл к началу 1930-х годов. Потому что в это время уже не было ни царского государства, ни русской Церкви. Рассеянные обломки христианской веры спасались от преследований ГПУ в отдаленных укрытиях, верующие оказались на положении катакомбной Церкви, как их единоверцы во времена раннего христианства. С религией, казалось, покончено навсегда. И тем не менее безбожники продолжали свою борьбу с неослабевающей страстью. Массовые митинги превосходили друг друга в ненависти к религиозным настроениям. Никто не возражал. Никого и не было, кто мог бы возразить. Против кого же теперь была направлена эта борьба? Кто же, собственно, теперь был противником? Где находилась мишень, в которую метили ядовитые стрелы? – Противником была сама жизнь, течение времени, владения истории. Русский – человек культуры конца; своей апокалипсической душою он предчувствует конец всех вещей. «Старый мир» должен навсегда кануть в Лету. Он и стал атеистом от изначальной ненависти к этому старому миру. Эта изначальная ненависть может облекаться в ненависть к определенным расам и народам, классам и кастам, к чужой вере, к отдельным положениям науки или к отдельным людям. Но эта ненависть может выплеснуться и так яростно, что ее уже ничто не насытит. Тогда ненависть, утратив свой предмет, ополчается против мира как такового, и наконец – против самого Бога.

Так появляются идеалы мировой революции и безбожия, протест против творения и протест против Творца. И с этой точки зрения вдруг обнаруживается внутренняя связь между двумя главными идеалами Русской революции. Становится ясным, что тут действует одна и та же темная первичная сила, которая вызывает на свет и постоянно питает эти идеалы, только она действует в разных направлениях. Распространяясь вширь, она становится пропагандой мировой революции; а устремляясь вверх – она превращается в движение против Бога. Русский атеизм – это возмущение, а не равнодушие, восстание против Бога, а не отпадение от Него, обвинение и проклятье, а не увольнение слуги, переставшего быть необходимым. Русский атеист совершает религиозное действо, но в ложном направлении. Он знает Бога, но не признает Его. Он противится Ему, доказывая тем самым, что Бог есть; это антитеизм, а не атеизм, крик отчаянья, а не статичный покой. Здесь нет и намека на сходство с европейским атеизмом, который пытается растворить своего Бога в законах природы.

Русский атеизм направлен против самого Бога, а не только против человеческой веры в Него и не только против церковных устоев этой веры. Поэтому русское безбожие не могло сойти на нет в 1930-е годы. Ведь апокалипсическая ненависть была несломлена и требовала своего выражения, жаждала выплеснуться до дна. Русский атеист всегда зрит пред собою Бога, даже на тех митингах, когда он Его хулит и, словно одержимый, бросает Ему в лицо обвинения: «Зачем Ты создал этот мир – мир, которого не должно быть? Давай ответ!» – Здесь Бог понимается не как абстрактный принцип, а как Личность, против которой выступают с жаждой мести и с оружием в руках.

Безбожие для русского – не душевный пробел, а позитивное убеждение. Он не перестает веровать, но верует в нечто новое. Он верует в безбожность и отстаивает эту веру с такой нетерпимостью и с такой фанатичной энергией, которые свойственны только религиям.

Европеец – атеист из эгоизма и очерствелости сердца. В своем «точечном» чувстве он признает только себя. В своей самонадеянности он не терпит рядом с собой никаких богов. Русский становится атеистом из противоположных побуждений: из сострадания к твари земной. В своем вселенском чувстве он простирает взор далеко за пределы своего «я». Он больше не может совместить избыток страданий, которые видит вокруг себя, с благостью Бога. Он уже не может справиться с проблемой нищеты. Он, как Иван Карамазов, теряет веру в Бога из-за слезы невинно страдающего ребенка. Из сострадания к испытывающим мучения русский становится ненавистником Бога. Поэтому для русских безбожников нет ничего более ненавистного, чем попытка теодицеи[254] – оправдания и почитания «милостивого Бога». Только имея это в виду, можно понять кажущуюся жуткой фразу Ленина: «Всякая религиозная идея… всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость»[255]. – Тогда можно понять и то, как мог Достоевский называть своих соотечественников самым религиозным народом, а Белинский – самым нерелигиозным, при этом в конечном счете они не противоречили друг другу. Оба они думали об отношении