он доказал свою веру, подтвердил свое христианство». Вот оно – нордическое восприятие христианства; таким оно в основе своей было всегда. Религия любви к ближнему переходит в культ меча, сравнимый с культом Митры[267], которого так почитали римские легионеры. Христианство становится милитаризованным. Плодом этого христиански-воинственного духа стали прежде всего рыцарские ордена германского Востока, у которых монастырь объединен с крепостью, а община верующих – с военной структурой. Язычники-славяне, которым рыцари во имя Христа снимали голову с плеч, должно быть удивлялись, как по-разному можно трактовать заповедь любви к ближнему.

Для величия Евангелия германская раса сделала гораздо менее других рас Европы. Воинственный дух германцев нарушает основную идею христианства. Христианское учение, разумеется, не исключает борьбы, но оно допускает борьбу только духовным оружием[268] и никогда – борьбу из жажды крови и добычи. Кто-то может как угодно трактовать это учение, но в нем не отыскать и намека на призыв к насилию, лишению кого-то жизни. Оно проникнуто не пламенем воинственного огня, а теплом любящего сердца. Оно недвусмысленно призывает человека стерпеть и не отвечать на учиненное над ним насилие. Воинственные натуры видят в этом предписание слабости, немужественности, то есть сугубо противоестественную заповедь. Для них остается сокрытым глубокий смысл этой заповеди – не сопротивляться злу, чтобы не подпасть под власть его злых средств; отказываться от мести ради духовной свободы. То, что в готическую эпоху истинное христианство вообще смогло сформироваться на европейской почве, вопреки германскому сопротивлению, следует приписать кельтскому влиянию. Кельты были религиозны и имели склонность к иррациональному. Там, где обитали кельты, христианство стало возможным. Это были те самые земли, средь жителей которых католическая Церковь и по сей день смогла хоть как-то сохранить христианский образ жизни.

Поскольку дух римского права и воинственный темперамент германцев распространились по всему Западу, Европа с самого начала явила собой неблагоприятную почву для христианского учения. Ему не повезло в том, что пришлось распространяться на Запад от Палестины, вместо того, чтобы развернуться на Восток. И тем не менее, именно христианство способствовало тому, что разорванный на множество враждующих племен континент Европы пришел к осознанию своего единства во всеохватывающем понятии «Запад». Так, даже на этой раздробленной территории дух Евангелия доказал свою объединительную сущность, пока в начале протемеевской веры Север своим отпадением не начал процесс европейского саморазрушения.

Этот процесс имел две стадии: как возврат христианства к своему ветхозаветному исходному пункту и как соскальзывание от Ветхого Завета к открытому атеизму. Пока прометеевский человек придерживался веры, он придерживался именно духа Ветхого Завета. Как восторгался еврейскими пророками Ницше, отбросивший Евангелие! Ведь в иудейской религии, в противоположность христианству, Бог – господин своих рабов, а не Отец своих детей. Верующий доверяется Ему, но еще больше – боится Его. Ветхий Завет не дышит чистым духом христианской доверительной веры, а обнаруживает явные следы языческой религии, основанной на страхе. Он превыше всего ставит принцип возмездия, а не христианскую этику любви. Бог – это власть, в лучшем случае – охранитель права, но никак не любовь. Месть Он предпочитает милосердию. Облик Бога у реформаторов носит в себе эти еврейские, нехристианские черты. Бог у Кальвина даже чем-то похож на Аллаха магометан, на коварного и жестокого восточного деспота, который манипулирует милостью по своей прихоти, выуживая из массы обреченных парочку избранных – по настроению, а не из любви (как у Августина[269]). Ветхий Завет несет в себе религию закона и ставит акцент на соблюдение предписаний, а не на образ мыслей, с которыми соблюдаются эти предписания. Тем самым Ветхий Завет дал для предметного человека прометеевского времени более подходящие точки опоры его интересов, чем Евангелие с его заботой о спасении души. И в этом Кальвин действовал намного сознательнее Лютера. Внешние ценности, власть и имущество он сделал признаком божественного благоволения – чем исказил учение Августина о Божественном избранничестве; Кальвин проповедовал завоевание земного мира для Христа – чем огрубил представление о Царстве Божием. От Кальвина, через английских пуритан, ведет прямая линия как к экономическому капитализму, так и к политическому империализму прометеевской культуры.

Человек вселенского чувства ищет вселенской Церкви. Человек «точечного» чувства ищет секту. И дело здесь не только в вопросе организации. Когда реформаторы разрушили церковное единство, они атаковали и церковное учение. Они нарушили христианское понятие о Боге в его всеобъемлющем смысле, который находит свое организационное отражение во вселенской Церкви. Всякое раздробление церковной организации суживает и понятие о Боге, отнимая у Божества признак целостности. То есть – это принижает Его до божка. Вселенскость – существенная черта христианства. С национализацией же религии, с расколом ее на секты начинается путь, который в конечном счете приводит к откровенному атеизму.

Реформаторы поставили человека непосредственно пред лицом Божиим. Они опаснейшим образом сузили расстояние между человеком и Богом, устранив промежуточные звенья в виде священства. Вследствие этого понятие Бога утратило ту присущую только Ему высоту, которая позволяла Ему господствовать над широкими сферами человеческой деятельности. Чем ниже понятие о Боге, тем меньше круг, на который распространяется Его влияние. Чем выше оно, тем разнообразнее элементы, которые оно может включить в себя. Приближенность Бога к земле делает все меньшей сферу Его господства. Чем выше Он от земли, тем для большего числа самых разнообразных людей Он может быть общим Богом. От широты христианского понятия Бога неотделима Его высота.

Христианство – это религия чистейшего изначального доверия (Мф. 6, 25–34). Уже по одному по этому она не подходит людям изначального страха. Бог реформаторов – это уже не милостивый, вызывающий доверие Бог, а Бог с гневными чертами религии страха. Это тоже ускорило отход в безбожие. Там, где Бог является источником любви и доверия, человеческая потребность в Боге вырастает до бесконечности. Там, где Он внушает страх, человек стремится избавиться от Него. Любящего Отца никто не хочет потерять; строгого, сурового Владыку всем хотелось бы устранить. Прометеевский человек со своим изначальным страхом как доминантой жизни мастерски сумел разделить мрачного Бога реформаторов на рациональные величины и тем самым избавиться как от страха перед Ним, так и от Него самого.

Реформация, которая поначалу казалась вопросом чисто церковным, была прорывом нового мироощущения в самую важную по тогдашним меркам сферу жизни – в религию. Под видом догматических споров в мир пробивал себе дорогу новый эонический архетип. Новый человек по сути своей не христианский. Как представителя культуры середины его тянет от мира горнего в мир земной. Как человек изначального страха он противится христианскому доверию к Богу. Как