– Вы что там, охренели! – неистово орал в рацию Суворовцев. – Вы что, бараны, делаете? Мы же выходим.

Огонь прекратился, и они, подхватив на ходу тело Липкина, начали выходить из тоннеля.

Рука бывшего собственного корреспондента безжизненно качалась в воздухе, словно он прощался со своими разбредшимися по тоннелю, ничего не понимающими хохлатыми подружками.

* * *

Выбрались. Вроде бы.

Теперь дела у тех, кто позволил мне выйти живым, плохи. Не могу сказать, что у нас они хороши, но, кажется, я понимаю то, что объяснял Липкину. Где – хорошие, а где – плохие. А это в нашей работе самое главное – понимать и различать. Жаль только, Липкина это не спасло. Еще одного человека я не смог спасти. И не чувствую сейчас по этому поводу ни горя, ни потрясения. Эта работа меняет людей, и я не стал исключением. Я не спас Липкина, впрочем, он, наверное, погиб не сейчас, а когда впервые вошел в это героиновое подземелье. Но, может быть, смогу спасти многих других? Кто еще не вошел в подземелье? Только на это и надеюсь.

Я понял, с кем играю. И против кого.

Спасибо, Вселенная. Я у тебя в долгу.

* * *

Бердяев был вне себя, хотя внешне это никак не проявлялось, больше того, постороннему человеку, как, например, командиру специального подразделения, вызванного для силовой поддержки операции, он казался спокойным и даже веселым, но те, кто знал Бердяева поближе, понимали, что подобное состояние их начальника – это крайнее проявление гнева.

Он был взбешен не столько безграмотным проведением операции, больше похожей на войсковую, и даже не количеством пострадавших, сколько самим фактом неповиновения. Вершинин и, что возмутительно, Суворовцев нарушили не какой-то там приказ, спущенный сверху, а его, лично Бердяева, приказ! И это выходило за все мыслимые рамки.

– Хоть бы стреляли по очереди! – орал Вершинин на спецназовцев, молча стоявших в стороне отдельной группой.

В это время в большом проеме водостока появились первые носилки с ранеными «рабами». Вслед за ними из подземелья начали выходить и остальные рабы. Только сейчас, в сравнении с обычными людьми, стало явно видно, насколько они истощены. Некоторые из них, заметив большое скопление военных и техники, мигающей сигнальными огнями, в испуге шарахнулись обратно в тоннель, и их пришлось выводить оттуда силой. Это было жуткое зрелище.

– А чего ты на нас наезжаешь? – огрызнулся на Вершинина один из спецов и, кивнув в сторону Бердяева, добавил: – Мы выполняли приказ твоего начальника.

А начальник в это время стоял в стороне и буравил взглядом несчастного Суворовцева.

– Суворовцев! Ты что? Возомнил уже, да? Тебе что, не понятен был мой приказ? «Никакой самодеятельности!»

– Приказ? Да вы нас только что чуть не угробили?! – возмущенно крикнул Вершинин.

Он был в ярости, а потому чихать хотел на всякую субординацию, впрочем, такая аллергическая реакция на субординацию у него была и тогда, когда он не был в ярости.

– А тебя вообще здесь нет! – сквозь зубы прошипел Бердяев. – Ты – ноль. Понимаешь? Фук!

– Он выполнял ваше распоряжение, – тихо возразил Суворовцев.

– Какое распоряжение?

– Сдает мне дела. Конечно, он мог бы сейчас лежать дома на диване и смотреть синхронное плавание. Но он оказался рядом, и я принял решение привлечь его к операции, за неимением других людей. Это входит в круг моих полномочий как заместителя начальника Управления – принимать решение, исходя из обстановки и имеющихся сил.

Вершинин с удивлением и уважением посмотрел на Суворовцева, потом, с усмешкой, – на Бердяева. Хамить Бердяеву Вершинин умел и любил, но вот так «гладко побрить», так он не умел, и был восхищен.

Бердяев же на короткое мгновение потерял дар речи. Потом его прорвало, и он заревел:

– Вон! Пошли вон! Оба!

Суворовцев быстро потащил Вершинина к машине, хотя тот упирался, выкрикивая напоследок своему бывшему шефу всякие мерзости:

– Да! Я люблю синхронисток! Особенно мне нравится, когда они делают «березку»! Такие ножки, одна к одной!

Машина Суворовцева, которую Опер любезно подогнал на место происшествия, наконец-то увезла их с поля боя. Пока было непонятно, кем они его покидали – то ли побежденными, то ли победителями. Но точно можно сказать – живыми и знающими теперь цену друг другу.

* * *

Настенька to Охотник

Ты знаешь, Охотник, я почувствовала что-то странное. Получила от тебя этот ответ – «все будет хорошо» – и почему-то, наоборот, почувствовала какую-то тревогу. Наверное, из-за того, что твой ответ не был ответом на все мои глупые шутки и мысли. И наверное, потому, что люди говорят обычно «все будет хорошо», когда у них не все хорошо. Когда у них все хорошо – люди ничего не говорят, а просто радуются, за что потом им и приходится платить. Что с тобой происходит? Может быть, тебе как-то помочь? Я тебя не знаю, но мне хочется тебе помочь. Это глупо, но это правда. Охотник, как ты живешь в этом темном лесу? Вообще, кто ты, Охотник?

* * *

Свинцовым одеялом навалилась усталость. Вершинин даже не стал спорить о том, кто будет вести машину, а молча, откинув спинку кресла, вытянул, насколько это возможно, ноги и, сложив на груди сомкнутые руки, закрыл глаза. Думать ни о чем не хотелось. Да и не получалось.

Порошок заметно оттопыривал карманы брюк.

Грела мысль о том, что, по крайней мере, в ближайшее и, он надеялся, долгое время его дочери не придется мотаться по городу в поисках дозы для матери, а ему – унизительно просить денег взаймы. Конечно, то, что он сделал, – плохо, и даже чудовищно. И то, что происходит все последнее время с его женой, – тоже. И все же главное – что жив и обязательно все исправит. Теперь – все будет хорошо.

Он тихо улыбнулся и, поежившись, еще глубже вжался в кресло. Когда уже находился на грани между явью и сном, из глубины сознания начала выплывать еще не ясная, но, по ощущениям, неприятная мысль. Даже не мысль, а тень мысли. В первый раз она посетила его совершенно некстати еще там, в подземелье, после звонка того мальчишки. Но тогда она прошла легко, вскользь. Теперь же надвигалась на него большим мохнатым пауком и, нависнув, требовала ответа.

Ему уже было понятно, что весь сыр-бор заварился из-за этого чертова телефона и все события, случившиеся за последние два дня, так или иначе связаны именно с ним. Он чувствовал, что где-то в глубине его, в мешанине проводочков, микросхем и прочей белиберды, скрыты ответы на многие вопросы.

А может быть, телефон хранит какую-нибудь тайну?

«Да пошел ты!» – мысленно ругнулся Вершинин, и паук начал медленно отступать. Сон уже окончательно победил, когда машина неожиданно остановилась.

– Что случилось? – вяло, сквозь дрему, спросил Вершинин.

– Не знаю. Обороты упали.