Рот женщины изумленно изогнулся. Брин присел над ней и, сминая черты, которые стали плоскими и искаженными, как потекший акварельный рисунок, начал душить ее шарфом.　

Женщина высвободила руки и снова сжала грудь. В Брина ударила прозрачная едкая жидкость и дорожкой пламени устремилась по обгоревшему животу вниз. Слабый фоновый шум боли, который Брин постепенно учился игнорировать, превратился в неимоверную муку и захлестнул синапсы. За глазами в огненном хороводе закружились красно-черные вспышки.　

— Ах ты тварь! — выкрикнул он, как только вернулось дыхание.　

Брин прижал женщину к земле, намереваясь убить максимально мучительно, ободрать новенькими клыками, как апельсин, и оставить истекать кровью.　

Но к его потрясению, женщина ускользнула, не дав искромсать ее лицо в кровавую кашу. Кости перегруппировались, тело, растворившись, перетекло в новую ипостась. У Брина возникло странное ощущение, что ветер развеивает ее прямо из-под пальцев, превращая в песчаную поземку. В какой-то миг Брину показалось, что женщина исчезла, нахлынули такие грусть и паника, словно он навсегда лишился возлюбленной.　

Заорав от ярости, он врезал кулаком в размытый вихрь под собой.　

Рука глубоко вошла в податливую, изменчивую плоть. На костяшках мимолетно отпечаталась волнистая зебра ребер, по запястью растеклись очертания бренчащего сердца, и Брин, вскрикнув, выдернул кулак из тела, с которым снова происходили метаморфозы.　

Руки существа, теперь похожие на лопаты и покрытые пучками колючего меха, обрушили Брину на голову оглушающе сильный удар, грозивший вогнать барабанные перепонки в череп и вырвать те жалкие остатки волос, что еще прилипали к вискам окровавленными сосульками. Второй удар сбил Брина с ног. Перед глазами разлилась мерцающая неоновая тьма.

Сквозь запах скопившейся во рту крови донесся пряный привкус гвоздики и шафрана, а еще пикантный намек на горчицу.　

Наконец осмелившись открыть глаза, Брин увидел над собой Турка, чьи мрачные черты были отмечены грустью и усталостью, наводившими на мысль, что он пришел не из садистских побуждений, а выполняя неприятное обязательство.　

Внезапно его лицо исказилось и он, не говоря ни слова, пнул Брина в горло.　

Затем вновь принял сдержанный и унылый вид и без намека на злость сообщил:　

— Я мог бы тебя пинать, пока кишки ртом не полезут. Ты бы у меня пожалел, что я не бросил тебя умирать в той гостинице или мучиться в марокканской больнице, пока врачи пытаются состряпать тебе новое лицо из взятой с задницы кожи.　

— Как ты?.. — прокашлявшись, выдавил Брин. — Что случилось с той девушкой?　

— Ты о потаскухе, которую пытался задушить? Ее никогда здесь не было. Просто я заставил тебя видеть меня таким.　

Брин усилием воли сделал глубокий вдох и попытался вернуть себе часть прежней бравады. Непростая задача, если обнаженной, окровавленной кучей лежишь в грязи и в ушах какой-то хор, фальшивя, поет «Аллилуйя!».　

— Что это? Гипноз? Зеркала? Тебе достаточно сказать: «Фокус-покус», и ты превращаешься в цыпочку всякий раз, как захочешь?　

— Не я захочу, а ты. Ты видишь лишь то, к чему предрасположен.　

— Чушь! Я вовсе не хотел видеть ту девку. Она просто брызгала молоком из сисек и вполне подходила на роль жертвы. Ты разозлился из-за того, что я пытался ее убить?　

— Ты просто самовлюбленный болван. — Турок взмахнул рукой, словно кого-то отгоняя, и остатки апельсинов на дереве вспыхнули. Из центра фруктов вырвались крошечные охряно-киноварные языки пламени. Тошнотворно-сладко запахло горящими цитрусовыми. Затем на глазах Брина апельсины взорвались роем желтых ос с огненными жалами.　

Брин с криком вскочил и попытался сбежать, но осы облепили его лицо, грудь. Он принялся исступленно хлопать по себе. Филакис опять взмахнул. Кричаще яркие насекомые, замерцав, уменьшились до булавочных головок, а затем превратились в обычную мошкару, частую на улицах Города.　

— Если захочу, с апельсинами у тебя в животе произойдет то же самое, — невозмутимо произнес Филакис.　

— Зачем? Что я тебе, черт возьми, сделал? — спросил Брин, пытаясь скрыть дрожь в голосе.　

— Уничтожил кое-что, чем я дорожил.　

— Ты... о женщине, которую я убил?　

— Любительнице трахаться с собачками? Нет, я все равно пресытился ее причудами... Думаю, тот пес тоже. Нет, я об апельсинах. Мое любимое дерево. Я мог видеть его с балкона. В лучах зари плоды напоминали яйца золотого быка. Отрада для глаз... произведение искусства, спелые фрукты на фоне буйной, сочной зелени... Каждое утро они наполняли мою спальню цитрусовым ароматом... Я с нетерпением ждал новой встречи с ними. Но где тебе понять мои эстетические чувства? Ты ободрал от плодов целую ветвь и сожрал их с той же бесцеремонностью, с которой обследовал содержимое чужих холодильников.　

— Боже, — пробормотал Брин. — Что ты собираешься?..　

— Слишком поздно призывать Бога. Как насчет кратких, но чистосердечных извинений?　

Брин напомнил себе, кто он такой, и отказался. Не пристало ему пресмыкаться. Он был Артуром Брином, путешествовал и убивал на пяти континентах, обладал положением и вкусом. Он был...　

Лицо Турка внезапно превратилось в жидкую полупрозрачную маску из нюдовых и бурых оттенков, подсвеченную сочной лиловостью артерий и вен. Контуры тела размылись и приняли новые очертания. Запахло мятой, бурбоном и характерным ароматом «Шанель № 5».　

Брин увидел над собой мисс Ли, чьи изумрудные веки были обрамлены паутиной фальшивых ресниц, рот растянут до ушей в глупой ухмылке, передние зубы измазаны ярко-коралловой губной помадой.　

— На колени, глупый мальчишка! Прямо сейчас! Ну же! Дурачина ты, дурачина. Заставить тебя, что ли, отсасывать, пока колени не отвалятся?　

Брин задрожал от страха.　

Мисс Ли начала меняться. Кожа на голове стала лопаться с таким звуком, будто кто-то рвал мокрый картон. Тело приобрело оттенок заплесневелого сыра, мясо повисло клочьями, драпируя голые кости бахромой из серых червей.

Беззубый, безгубый рот напоминал зияющий темнотой сфинктер.　

Внутри него серебрилось что-то мокрое на вид — возможно, слюна. Мисс Ли, скривившись, сплюнула, извергнув изо рта целую орду крошечных рыбок и крабов, которые облепили Брину лицо и обустроились в остатках волос.　

Он закричал, и наваждение развеялось.　

Перед ним во всем своем болезненном великолепии снова стоял Турок.　

— Прости, — буркнул Брин.　

Филакис вынес вперед ногу, словно для пинка. Брин отпрянул и закрылся рукой, защищая лицо. Филакис презрительно покачал головой, словно школьный учитель особо тупому ребенку.