— Прости. Прости. П-п-п-рости... — продолжая прикрывать лицо, выдавил Брин.　

— То-то же. Капелька усилий, и, пожалуй, ты еще научишься должному подобострастию. А пока я рассчитываю на то, что ты будешь лизать мне ботинки и жрать мое дерьмо со вдвое большим рвением, чем у своего разукрашенного дружка-педераста. Да будет тебе известно, ты еще жив лишь потому, что можешь оказаться полезен. Но ты ведешь себя так, будто Город — твоя личная площадка для игр... твои персональные охотничьи угодья. Я не против: за тобой наблюдать интереснее, чем за большинством. Мне другое не нравится: единственный способ привлечь твое внимание — превратиться в следующую жертву.　

— Чего ты хочешь? — спросил Брин.　

— Послушания.　

— Какого?　

Вдали за стенами Города, точно человек, которого потрошат заживо, завыла песчаная буря.　

— Как думаешь, продержишься несколько дней в пустыне? Выбирать, впрочем, не тебе, имей в виду.　

Брин угрюмо кивнул. Сердце и легкие работали наперегонки, не успевая в полной мере снабжать тело воздухом и кислородом. Зубы голодно клацали. Не думая, он сорвал с живота полоску кожи длиной с сардину и забросил в рот.　

Тело словно пронзил электрический разряд. Удовольствие перекинулось с зубов на десны, заполняя мозг одуряющими вспышками и колокольным перезвоном.　

Филакис, наблюдавший за всем этим, состроил кислую мину.

— В пустыне прячется одна твоя знакомая, задумчиво произнес он. — Кажется, ее зовут Вэл.　

Брин прекратил жевать.　

— Похоже, моя давняя любовь к ней прикипела, — продолжал Турок. — Меня такое положение удручает. Думаю, пора эту Вэл убить.　

Брин кивнул так пылко, что чуть не вывихнул шею.　

— Как ее найти?　

Филакис рассказал.　

— Да, еще одно. Я хочу ее смерти, но не страданий. Не трахай и не мучь. Прикончи ее быстро и безболезненно, как любимую собаку. Сможешь?　

За суровым фасадом Филакиса мелькнуло веселье, и Брин понял, что с ним играют.　

— Быстро и безболезненно. Повтори, будь добр.　

— Быстро... Безболезненно.　

С таким же успехом слова могли быть рунами утраченного языка: Брин повторил их, но не понял.

* * *

Путешествие за стены Города страшило Брина сильнее всего.　

Пугало, как когда-то необходимость выйти из отеля во время очередной депрессии.　

Или побежать сквозь огонь в той горящей тарудантской гостинице. Или сбросить кожу, точнее то, что от нее осталось.　

Постыдная, адская смерть.　

Безболезненная и быстрая, как сказал Филакис.　

Что ж, для кого-кого, но для самого Брина в этой вылазке не было ровным счетом ничего быстрого и безболезненного. Хоть и закутался для защиты в многочисленные слои ткани, песчинки проникали внутрь, сдирая и без того ободранную кожу. В ночи пустыня мучила холодом, днем — палящим солнцем и жаждой. Он передвигался лишь в темноте, как тарантул, днем же заползал в ту тень, которую удавалось найти.　

Заскучав, Брин съедал кусочек своего опаленного тела, срыгивал его и съедал еще немного.

Последние остатки здравомыслия развеялись, как песок на ветру, и Брин, не пытаясь бороться, соскользнул в безумие.　

Впрочем, он со странной отстраненностью сознавал легкий вывих в собственной психике, но считал безумие более комфортным, более правильным, чем все известное раньше.　

Он шел по следу диких верблюдов, обмазывался для развлечения и бодрости духа дерьмом берберских обезьян и, складывая горками камушки, подсчитывал убийства, которые совершил за свою жизнь: пять камушков на кучку, семь кучек, и еще четыре камня осталось — как раз будет ровно пять, когда он разберется с Вэл.　

Только вот это требование насчет «быстро и безболезненно». Как же оно бесит, смешало все его планы! Он не привык в чем-то себя ограничивать и мечтает убить Вэл долгой, мучительной смертью. Отказаться от этого из-за какой-то странной прихоти Филакиса так же немыслимо, как променять бриллианты на горстку цирконов.　

Итак, Брин путешествовал по ночам, истекая кровью и думая думы, и к тому времени как наконец-то отыскал описанный Филакисом лагерь и племя пирсингованных фаллических женщин, жаждал лишь одного — убивать и калечить.　

Еще им владела потребность любить, причем любить жестоко. Брин сознавал, что сильно рискует, но уже решил, как поступит.　

Вэл ждет самая мучительная смерть, какую он может придумать. Медовый месяц неспешной расчлениловки и пылкого живодерства, длительный, совершенный роман с болью.　

Только пустыня — неподходящее место для этой долгожданной идиллии.　

Смерть Вэл должна быть чем-то личным и столь же интимным, как самые бурные ласки, священным моментом между ним и любимой женщиной. А пока этот момент не настал, есть другие способы позабавиться.　

К чертям Филакиса с его нелепым приказом!　

И Вэл к чертям... в ад, придуманный им самим.

В Городе и пустыне вокруг него часы текли с аномальной скоростью. Порой Вэл казалось, что время еле плетется и пустячные события растягиваются в целую вечность. А иногда поток впечатлений настолько захлестывал, что за день или час будто проходила целая жизнь.　

Вэл пыталась высчитать, сколько провела с Мирой, Симоной и остальными, но могло пройти и несколько дней, и многие недели. Она существовала в восхитительном сне, среди отливов и приливов эротических течений, что могли включать и оргию с участием всего племени, и нечто столь простое, но чувственное, как неспешное обкусывание финика или ломтя спелой дыни.　

После Беззубого они захватывали и других мужчин, но этим никогда не отрезали гениталий и обычно, вдосталь позабавившись, отпускали. Некоторые хотели остаться, пройти через кастрацию и жить как женщины, но таких с веселым улюлюканьем прогоняли шквалом камней. Зачастую за лагерем увязывались преследователи... обычно юнцы, что слонялись поблизости в надежде стать гвоздем программы на очередной оргии.　

В основном они получали желаемое, даже больше.　

В лагере за стенами Города женщины растили овец и жили в примитивных шатрах, прижатых к каменистым склонам для защиты от ветра. Здесь он все время дул с юга, взметая песок, что жалил кожу, будто маленькие заостренные зубы: каждая крупица вызывала мимолетную боль, которая быстро превращалась в ненасытную жажду новых впечатлений.　

Раньше пустыня представлялась Вэл чем-то вроде бесплодной лунной поверхности — мили и мили гонимого ветром песка вплоть до ровной линии горизонта. Часть окрестностей действительно была такой, но чаще женщины вставали лагерем близ водоемов, или, по-местному, гельт. Вокруг них росли древние кипарисы, смоковницы, оливы, тамариск и финиковые пальмы. Зачастую приходили напиться дикие овцы, гривистые бараны, антилопы и неодомашненные верблюды. Из нор попискивали фенеки — крошечные пустынные лисы с шерсткой желтой, как маргаритки.