Бесполезная работа

Несколько иного ждали от работы аэроплана до войны, настолько сама война развенчала эту работу и свела ее на нет. Работа аэропланов имела своим назначением, во-первых, более или менее подробную разведку; во-вторых, расстройство тыловой жизни, расстройство интендантской работы, железнодорожного сообщения, уничтожение самых путей; в-третьих, уничтожение живой силы – войска и, наконец, в-четвертых, терроризирование самой страны. И что же мы видим на деле? Работа не выполняет ни одного задания и только частью, краешком прикасается к четвертому пункту, едва не полностью минуя три первых и главных требования. Приспособленные по воздушной цели орудия не дают аэроплану держаться ниже Ш-2 тысяч метров, а оттуда, по уверению летчиков, разведка немыслима. Контуры движущихся масс сливаются с землей, с лесом, постройками; аэрографические снимки не достигают цели. Ниже спускаться нет возможности, и полет приходится совершать только для очистки совести.

Не достигается и расстройство сообщения: интендантство всегда остается на своем месте, подвоз совершается своим чередом, железнодорожные пути страдают настолько незначительно и редко, что об этом не приходится и говорить.

Уничтожение живой силы, т. е. войска, – редкая случайность. Сколько ни было на моей памяти и глазах аэропланных налетов, 99 % пострадавших – все из мирных жителей, из тех, кого убивать сознательно неприятелю нет ни смысла, ни расчета. Гибнут женщины, дети, случайно подвернется солдат или казак.

Хаос

Настоящий хаос, смесь разнородностей можно увидеть только на войне. Вон послушайте: там солдаты громко и дружно поют лихую походную песню, а рядом, совсем неподалеку, целая рота собралась на молитву и с обнаженными головами застыла в ожидании; где-то жалобно-жалобно воет собака, и вой пронизает притихающие места солдатской песни, а в воздухе уже давно трещит неприятельский аэроплан; много поднялось к небу голов, ждет не дождется знакомой и щедрой посылки. Вот она: «Бац!!!» Бомба лопнула со стальным щелком на поляне, и заметались причудливые украинские костюмы… Они мечутся, а вот этот солдат, что стоит на часах, он недвижим, и – будь тут что хочешь – он не тронется с места. Стрелочник вкрадчиво и приятно загудел в свою дудку; ему ответила другая, третья – звуки медленно и плавно погибли где-то вдалеке. Жарко и часто заработали пушки: «Бах-х-х… бах-х-х…» А веселая солдатская песня оборвалась, рота запела вечернюю молитву. Кто это зашипел так громко и зло? А, паровоз. Вот он фыркает и плюется на обе стороны горячим белым паром. А на станции, за столом, часть публики, привыкшая к погромщику-аэроплану, мирно беседует на отвлеченную тему. Ребятишки с криком бегают возле вагонов. Где-то сочно-сочно заржала лошадь.

Отдых[4]

«Когда бывает у нас свободная минута – не заскучаем, найдем, чем забавиться. В окопах есть две гармошки, одна трехрядная, и на этой трехрядной Мозгунов так играет, что забудешь про всякие «чемоданы». Он прежде все по свадьбам играл, потому и песни у него все знакомые.

А знакомую песенку послушать – одно наслаждение. Как заведет, как заведет – так все и притихнут. Ежели который ружье чистил – возьмет курок, отведет, да так и стоит с отведенным; ежели сенник несет – так с сенником и стоит. Уж так играет Мозгунов, что и сказать вам не сумею, а особо коли «Вниз да по матушке по Волге». Крупно-то нам петь не годится, а эдак помаленьку-помаленьку – сидим да и припеваем ему. Сам Мозгунов родился на Волге, потому эту песню любит, любит и играет завсегда. А кончит играть, и «оттуда» заиграют. Не знаю, на чем они играют, а что-то на гармошку тоже подходит. Чувствуют, значит, что нашего беспокойства не будет, и сами начнут отдыхать – так оно и сходит: мы поиграем, они поиграют, а потом уж вместе пойдет. Окопы-то у нас близко, крик человеческий слышен бывает, а уж когда на гармошке, да в покойный вечер, – думаю, что пляшут они под нашего «Камаринского». У них вот не имеется наподобие этого самого «Камаринского», все по-другому, так что по незнанию и слушать-то никакой приятности не выходит. А под нашего «Камаринского» – поди, пляшут, он всем по нутру. А тут вот все темные ночи-то были – так мы и сняли у них за две ночи 5 караулов. Сняли, а они и обиделись, не хотели остаться в долгу – подобрались и задушили у нас троих. Мы им наутро и послали в награду письмо на собачьем хвосту». «Как на собачьем хвосту?» – спрашивает. «А так. У нас при роте за эти дни собачонка пристала – голодящая, негодная такая. Мы и привязали ей на хвост письмо, а написали по-своему. Взводный писал, и надо думать, что не по сердцу им будет, когда сумеют прочитать: у вас взводный мастер на эти штуки – пишет просто, а выходит крепко. Бумагу эту, записку, под задок прицепили, а на хвост, на край, четыре газеты сложили так, чтобы они раздувались да шумели. Ну а когда у собаки сзади шумит – известное дело, что она ходу надбавит. Подрезали газеты кружком и поставили ее, горемычную, возле окопа. Поставили прямо на немца. Сверху над ней взяли прицел.

Как ухнет – как она рванет, как помчится, как помчится. Тут уж только подавай бог ходу. Не оглянется, прямо бежит. А «они», надо быть, не поняли, в чем дело, спервоначалу пальбу открыли. Потом перестали и загалдели что-то по-своему. Думаю, что поймали собачонку-то; а ежели поймали и письмецо-то любезное прочитали: наш взводный писать умеет, нашу роту не посрамит».

В офицерском вагоне

– Господа, куда же вы идете? Этот вагон офицерский, идите, пожалуйста, взад, там есть еще вагон свободный.

– Нет, так что же нам?.. Куда же мы будем деваться с билетами-то? Надают сотню билетов, а сесть негде…

Вагон набит, как сельдяная бочка. Душно, накурено так, что дым колесом катится.

– Да не сюда, не сюда, господа. Кондуктор, это вагон офицерский? Офицерский, господа, он для нас.

Публика сначала останавливается, потом начинает пятиться задом и освобождает коридор. Хлынула с воли новая волна серых шинелей, и коридор в минуту был забит офицерами. Места было слишком недостаточно для той массы народу, которая расположилась в коридоре, – кто на чем: кто на тюке, кто на корзинке. Уборная была занята вещами, и умыться не было возможности. Перед Пасхой каждый вез в свою часть то подарки, то пасхальную пищу; у всякого были тюки, узелки, мешки с провизией. Одному офицеру не погрузили в Москве багаж, и он всю дорогу плакался, что нечем будет разговеться.

– Уж все сделали, знал, что обманут. При мне сложили на тележку, дождался, как и повезли. Эх, дурак, до вагона не дошел: выходит – повезли, а не довезли. Вот и разговляйся теперь!..

Ему соболезновали, давали советы, но всем советчикам уж было ясно, что Пасху встречать офицеру придется на сухую.

Я пристроился в крайнем купе, вошел, почти требуя себе места, и, следовательно, устроился; в вагоне всегда надо требовать, а не просить, потому что разгул совести и самосохранение там достигают предела: сидит какой-нибудь жук в углу, держит саквояж и уверяет, что тут еще сидит шестеро, что они временно вышли и проч., и проч. Не верь ему, не верь – непременно обманет!