Доходит он, наконец, до позорного бегства того полка, в котором был он сам, и тут объявляется его смелость, быстрота, соображение, ловкость, находчивость…

– У самой реки прижали нас со всех сторон – и давай. Мост тут был, по нему и переходили мы на эту сторону – так теперь и думать было нечего про этот мост: по нему, словно горох, сыпались неприятельские снаряды. Видит наш командир, что дело плохо: «Спасайся, – говорит, – ребята, кто куда может». Ну мы и кинулись врассыпную. А куда бежать? Побежали бы все к мосту, а я думаю: «Нет, брат, тут мне не дорога», да и ударился по берегу.

– Так куда же ты – к неприятелю, значит?

– К самому ему и побежал – потому тут что же, самый пустяк был, вся сила-то позади была. Бегу, бегу это – и прямо на немца наскочил: раз ему штыком в живот – пропорол, насилу штык-то вытащил. Сбежал к реке, разделся. Ну, конечно, все бросил, все им тут оставил: и ранец, и штаны, и сапоги – все. Остался только в рубашке, да винтовка с собой – потому что же я за солдат, коли ворочусь без винтовки? А холодно. Ну, что же делать: солдат, такая уж солдатская доля – перекрестился, раз в воду и поплыл. Плыву.

– Так, а винтовка-то как же – одной рукой, значит, поплыл-то?

– Нет, обеими…

– Так как же ты?

– А я, брат, с берегу-то размахнулся да так изловчился, что она воткнулась на мели.

– А речонка-то маленькая?.. Как зовется?

– Нет, не маленькая: Неман.

– Так ты, брат, значит.

– Да, да: размахнусь – и кину ее. А потом заплыву, вытащу да опять брошу, она опять и воткнется. Опять доплыву.

– Так как же ты знал, куда надо было бросать-то?.. Ведь эта самая река, говорят, глубокая.

– Глубокая. Ну а все-таки и мели были – так вот я их и замечал.

– Да нет, брат, ты.

– Да я же говорю тебе. Не иначе, река на ту пору замелела.

– Нет, брат, уже это что же. Так-то мы и дома у себя воевали.

Слушатели расходятся.

Ужасы дисциплины

Дисциплина необходима. Но это утверждение слишком часто является только стеною, за которой истязают и насилуют солдата. Этой необходимостью отговариваются и оправдываются изверги, бессердечные тираны, сладострастники мученья. Они мешают жестокость с дисциплиной, камень принимают и выдают за хлеб, не понимают истинного смысла дисциплины. У нас уж как-то так случилось, что издевательство и дисциплина сделались синонимами. Свою безответственность в деле дисциплины принимают за право на издевательство и зверство и в широком размере на деле применяют это мнимое свое право. Дисциплина должна держаться не кулаком и плеткой, она – дело не подневольное, а добровольное, т. е. она должна родиться сама собой, из совокупности фактов, ее не нужно делать, склеивать из черепочков: саморожденная, она крепче сделанной. Дисциплина крепка уважением к авторитету начальника, верой в его силу, знание и уменье. Недостаток этих оснований истинной дисциплины бессильные и наглые пополняют грубостью и бессердечным издевательством. Солдат рассказывает:

– Мы стояли шеренгой, а он спрашивал. Хохол был, злой, горячий такой… «Махметов, что такое дисциплина?» А Махметов – татарин, он и по-русски-то ничего не понимает, какая тут ему дисциплина. Сначала надо было выучить говорить, а то где же ему ответить? «Ну что, не знаешь, мерзавец! Сеньков, покажи-ка ему дисциплину, дай в шею, да крепче!» Да как же я его ударю? Мы ведь товарищи были с Махметовым, спали рядом. Ну я размахнулся, шибко размахнулся, а ударил не крепко. А тот как вскочит: «Так ты, говорит, и бить-то не умеешь?» – да раз мне со всего размаху: «Вот как надо бить!» Ну что же. съел и пошел молча. «Куда? Дай ему, как я тебе дал!» Что ж тут будешь делать, стоит рядом, не ударь я – меня изобьет, так и пришлось Махметова ударить, больно ударил. А потом сошлись мы с ним, стыдно обоим, в глаза-то не смотрим.

Вот дисциплина. Вот где закладывается порох под нашу армию. Таких именно начальников на Кавказе пристреливали из-за первого отрога; здесь такому посылают в бою первую пулю, и только вторая летит к неприятелю. Подобные факты, конечно, замалчиваются, но солдаты про них знают и вполне одобряют и оправдывают убийц. Растет недовольство и возмущение – заслуженное, необходимое и непреклонное. Народная масса питается этими слухами, и потому в ее представлении солдатская служба не просто тяжелая служба, а именно сплошное издевательство, мучительство и надругание. А ведь случаев, подобных рассказанному, не перечесть. Другое дело, если наказывают за грабеж, за насилие.

В германской армии с такими тоже не церемонятся. В занятой немцами деревне на глазах беженцев были расстреляны два немецких солдата, уличенные в насиловании девушек. Тут наказание необходимо, вопрос только в форме и степени самого наказания. Но у нас ведь самое обыкновенное дело – врезать солдату 20–30 розог за что бог послал… Уж, кажется, чего проще растеряться в бою, когда не только соседа не видишь, а и самого себя перестаешь чувствовать и понимать. Люди мечутся во все стороны в поисках чужой и собственной смерти, мчатся, словно на крыльях, теряют рассудок, забывают все на свете, кроме необходимости куда-то стремительно мчаться. И вот отставшие, потерявшие свой полк, возвращаясь к своим частям, получают розги вместо Георгиевских крестов. Ну где же тут последовательность, здравый смысл и законность? Да ведь это полное надругательство над человеком, этим уже ясно говорится, что «раз отставши – не возвращайся, если не хочешь быть битым».

Так и делают. Месяца два назад, говорят, уже зарегистрированных беглецов в нашей армии считалось до миллиона. Тогда именно был издан указ о строгом надзоре за солдатами на станциях, в трактирах и проч. В нашей дисциплине – яд разложения такой терпеливой и удивительно молчаливой армии. Ведь наши солдаты удивительно молчаливы и выносливы. Они еще не судят за первые две пощечины, они возмущаются только третьей, когда видят, что это не случай, а определенная система. Жаловаться некому, некуда и опасно. На ротного надо подавать через самого же ротного, а он не пропустит; надо быть очень и очень настойчивым, чтобы довести свою жалобу до кого следует, – это могут и умеют сделать немногие.

Таким образом, вся система мнимого правосудия военных грубиянов сводится к нулю, не применяется на деле или возвращается каким-то неведомым путем на самого же пострадавшего, искавшего защиты.

Все это солдаты прекрасно знают и возмущаются глубоким, молчаливым возмущением. Недалеко то время, когда прорвется молчание, – и начнется большое дело, дело «О безответственности российских Скалозубов».

Недовольные

Интеллигентная часть общества, так или иначе соприкоснувшаяся теперь с народом, ближе увидевшая и узнавшая его, составляет, конечно, известное мнение, делает выводы и заключения. И часто слышишь такие неожиданные и близорукие заключения, что делается тошно и неловко за этих интеллигентов. В лазаретах, различных комитетах и обществах, в питательных пунктах, в отрядах, в санитарных поездах – словом, там, где соприкосновение это непосредственно, подобные факты близорукости выступают особенно ярко. Люди, так или иначе призванные только давать, жертвовать и уступать, начинают слишком: высоко ценить свое дело, впадают в самообожание, ждут непременной, постоянной и высокой награды в виде проникновенного сердечного сочувствия, в виде ласковых и жадных взглядов, в виде слез бесконечной благодарности. И вот, склонясь над солдатом, видят иной раз в лице его тупое молчание, равнодушие, безразличное спокойствие, а иногда и злобу. Не учитывая его состояния, недавних мучительных дней, наизнанку выворотивших все мысли и чувства; не учитывая истерзанности и оскорбленного тысячу раз самолюбия; наконец, не учитывая его простой, непосредственной психологии – закрывать душу после каждого действительного или мнимого оскорбления, – работники вместо благодарности получают что-то совсем другое, на нее непохожее. Это общее, это касается всех; но есть еще такие несчастные интеллигенты, которым воспринимать это приходится сугубо, которые как-то чаще других попадают лишь на определенную категорию народа – на недовольных. Эта категория особенно дает себя чувствовать во время войны и в большинстве создает деморализацию, распущенную критику и недовольство у тех слабых, которые привыкли идти за горланами. Недовольные есть, конечно, в каждой части общества, и всюду они вносят деморализацию. Видите ли, здоровое недовольство, конечно, необходимо, т. е. это будет уже и не недовольство, когда начинают протестовать, имея в виду определенную перспективу, когда протестуют во имя определенного принципа или плана. Но есть вот это паршивенькое недовольство во имя самого себя. Если такой недовольный попадет в лазарет, он начинает хулить пищу, уход, санитарные условия лазарета; о полку своем он рассказывает самые невероятные вещи, дикие слухи передает за факты, которые вдобавок сам же и видел. Эти и у себя в деревне были вечными протестантами: в миру их не любили, на сходках не слушали, хотя они и горланили всех громче. Это люди с очень больным самолюбием, трусливые, робеющие высказать свое мнение. Протестуя, они хотят показать, что им слишком мало предлагаемого, что у них замыслы широкие, что голова у них светлая и ум дальнозоркий. На деле они трусишки, не ударят палец о палец и плана никогда и никакого предложить не могут.