Перед самым рассветом к Ремезову прибежал рассыльный Савельева и передал приказ полковника: срочно выступать со своими казаками в составе походной колонны на Терек.

– Катавасия такая… – добавил сонный казак. – Всю ночь на ногах. Еще луна не всходила, примчался наш лазутчик кабардинец. Из троих только и уцелел! Сказывал, сила татарская на Моздок надвигается!

Как и значилось в приказе командира Моздокского казачьего полка Савельева, все жители пяти новых селений на Тереке собрались в Наур-городке, наибольшем из всех иных.

Люду набралось невпроворот. Подавляющее большинство составляли переселенцы – волжские казаки с семьями да в прибавку с ними две сотни донцов. Вынужденно прибывшие гости находили приют у сродственников. Благо, лето. Можно на дворе и спать, и трапезничать, и забавы учинять.

Троицын день выпал в этом году на 8 июня, а в садах до срока уже созрел белый налив – расчудесное яблоко! И в полный рост поднялись, наливаясь колосом, ячмень и жито. В ближних аулах спеющие черешни так густо обсыпали ветки, что они гнулись до земли. Даже кульга (дикий мелкий абрикос) вощанилась своими плодами, обретавшими с каждым днем солнечный накал. А какие травы вымахнули! Множество дивных цветов, – то с причудливыми лепестками, то с метелками, то похожие на низки дорогих камней, – красотой и ароматами радовало казачьи души!

Но всех запахов нежней и волнующей – это медвянь богородицкой травы, которую в казачьих краях называют по-разному: чабрец, тимьян, чобор. Именно ею в Троицу украшают церкви, устилают полы куреней и хат. И добрый упоительный дух этой травы, очищая души, пропитывает стены казацких жилищ, шерстяную одежду, ковры и подушки. А пучки чабреца, как водится, кладут на божницу, где хранится Евангелие, или прячут за икону. Это, по приметам, отваживает от дома нечистую силу и неправедных людей…

Светел праздник Троицы! Но на этот раз с особым усердием молились жители казачьих станиц, – смертельная опасность, как черная гроза, подступала все ближе. И казаки, и бабы, и детишки малые взывали к Господу с просьбами о спасении от заморских супостатов, алчущих расправы и опустошения их жилищ. Никто их сюда не звал! Никто из станичников и предположить не мог, что за тыщу верст явятся завоеватели, подручные крымского хана. Но коль беда пришла, – всем миром надо противостоять ей. Неволя хуже смерти. Так испокон веку повелось у казаков!

Полковник Савельев вторые сутки не спал, руководил строительством оборонительных укреплений. С косогоров, неподалеку от Наурской, напрочь исчезли терновники. Казаки рубили колючий кустарник под корень и перевозили его на телегах к возводимому земляному валу. Под ним шел глубокий ров с рогатинами. Кроме этого со стороны степи, откуда было выгодно атаковать коннице неприятеля, соорудили из камней и плетня мощный крепостной редут, подкрепив его четырьмя пушками.

Сотник Ремезов и двое его казаков были назначены в первую полосу обороны, вблизи артиллерийских гнезд. Семь потов сошло с Леонтия, прежде чем сложили каменные бойницы на гребне редута. Выдохся и Петро Шаганов, парень не из хилых, а Плёткин лишь улыбался чаще да покрякивал. Он подстриг бородку и усы, и помолодел! Статен, смуглолиц, пригож собой. Бабенки заприметили бравого донца и стали задевать шуточками. На возведении редута они работали наравне с казаками: копали ров, таскали камни, пучки лоз, разгребали суглинок. Урядники, однако, не потакали мимолетным знакомствам. Одинаково сурово обрывали и казаков, и бестий в юбках.

Наконец, одна из пышногрудых казачек не выдержала начальственного гнета и едко огрызнулась:

– Ты, милок урядничек, шибко не ори-то! Сам хмурной, и нас тоской заразить решил? Али женка ночью отбоярила? Рог сломала?

Кругом засмеялись. Урядник, попавший бабе на язычок, неказистый, толстогубый, – истинный волжанин, покосился через плечо.

– Это ты там, Елисеевна, такая бойкая? Роби, роби! Веселиться будем, когда отгоним татар… А тот рог, что промеж ног, не ломается. Аль ты не ведаешь? Он навроде кинжала в ножнах. Висит, болтается, а коли потребно, – завсегда в бой готов.

Казачки постарше запричитали:

– Срамник! Рази ж можно такое в Духов день молоть?!

– Ишь ты, с бабой сцопился… Хмыря!

– Надоть командиру пожалиться… Мы жилы из собе тягнем, каменюки носим, а он прохлаждается. Анчибел мордатый!

Ремезов, замечая, что бабий ропот нарастает, услал горе-командира копать ров. И дело, как ни странно, заспорилось. От разгоряченных тел крепче исходил запах мускуса и пота, бабы раскраснелись и, осмелев, не стыдились откровенных взглядов казаков.

Жаркий день, наконец, сменился вечером. Савельев разрешил отлучиться женщинам, направляющимся в церковь. А по случаю Духова дня позволил после богослужения праздновать.

С темнотой пикеты вокруг Наур-городка были усилены. На терском левобережье конная разведка обнаружила кабардинских лазутчиков и, навязав скоротечный бой, отогнала их от станицы. Но основные силы крымчаков по-прежнему таились невесть где.

Столпотворение в станице придало празднованию Духова дня особую шумливость и радостное возбуждение. Девушками и молодайками водились хороводы. Казаки вели беседы, обсуждали предстоящую баталию. Старики сидели возле хат и на церковной паперти, вспоминали прежние обычаи и походы. Впрочем, седобородых было немного, – лишь те, кто пожелал переселиться вместе с сыновьями.

Пылали костры. В их отсветах лица гуляющих обретали затененность и таинственность. Замужние казачки, на людях блюдя мужнину честь, держались в сторонке. Ремезов отпустил своих казаков, зазванных пушкарями-донцами в гости, а сам в одиночестве бродил среди празднующих, с интересом слушая споры казаков, обрывки бесед.

В неподвижном воздухе далеко разносились песни. Донимали комары, тонко и язвительно зудя над головой. Леонтий старался держаться близ костров, но и там хватало ненасытного комарья, не боявшегося дыма. Оставалось одно спасение – плясать под хлопки да пение!

Неожиданно Леонтия схватила за руку красивая молодайка, одетая по-волжски, – в поневу, с орнаментом на подоле, и каврак. На голове ее красовался венок из цветов. Она повлекла сотника в круг казаков и баб и, несмотря на запрет пить вино, поднесла ему кандейку, большую медную кружку.

– С праздничком! – произнесла она, улыбаясь. – Как Царица дня, велю пить до дна! Поцелуй за мной, кто не пьет – долой!

Собрание поощряюще загомонило. Все были навеселе. Леонтий, собравшись с духом, осушил кружку! Вино ударило в голову. Земля под ногами качнулась. Молодайка, приняв посудину обратно, поцеловала гостя в губы. Леонтий растерянно замер. Потом, вспомнив обычай на Троицких святках, отвесил «царице праздника» поклон.

Запели позади по древней традиции:

Грушица, грушица моя,

Грушица зеленая моя;

Под грушею девица стоит,

Печальные речи говорит:

Нынче, нынче-то худые времена.