были удалены… раздражающие элементы»[400]. Николай Николаевич, узнав о последнем туре отставок, «быстро вскочил с места, подбежал к висевшей в углу вагона иконе Божьей Матери и, перекрестившись, поцеловал ее. А потом так же быстро лег неожиданно на пол и высоко поднял ноги.

— Хочется перекувыркнуться от радости! — сказал он смеясь»[401].

Император пошел на все, что от него требовали высшее военное руководство и прогрессивные члены правительства, за исключением отставки Горемыкина и замены его на Кривошеина или Сазонова. Однако и с новыми министрами положение на фронтах все ухудшалось, а раздрай между Советом министров и Ставкой, принимавшей непосредственное участие в его формировании, не прекращался, а только усиливался. Поливанов на всех заседаниях кабинета возмущался наглым вмешательством Ставки в дела гражданских властей. 16 июля он провозгласил лозунг «Отечество в опасности!», заявив на Совете министров: «На черном фоне распада армии в сферах вооружения, численности и боевого духа, имеется еще одно явление, которое особенно опасно по своим последствиям и о котором мы хранили молчание слишком долго. Похоже, что в штабе Верховного главнокомандующего все потеряли головы… Молчать и не рассуждать — вот любимый окрик из Ставки. Но притом в происходящих несчастьях виновата не Ставка, а все — и люди, и стихии»[402]. Результатом речи Поливанова стало единодушное предложение императору созвать высший Военный совет под его председательством.

Собравшаяся Государственная дума, о которой отдельный разговор, вместо того, чтобы принимать законы, затеяла очередной митинг с выяснением имен виновных в военных поражениях. Новые министры уже воспринимались как часть ненавистного режима, а потому моментально стали неприемлемыми. Основным событием сессии стало формирование откровенно оппозиционного Прогрессивного блока во главе с лидером кадетов Павлом Милюковым, который потребовал создания правительства, ответственного перед Думой и из его членов, где, кстати сказать, практически не было людей с каким-либо опытом госуправления.

Николай II до поры наблюдал за всей этой ситуацией из Царского Село, однако вскоре она стала его тяготить. В июле он жаловался Пьеру Жильяру: «Вы не представляете, как тяжело быть вдали от войск. Кажется, что здесь все высасывает из меня энергию и лишает воли и решительности. Повсюду ходят какие-то нелепые и страшные слухи и рассказы, и им все верят. Людей здесь не интересует ничего, кроме интриг и всякого рода мистики; на первом плане у них только свои низменные интересы»[403]. Надо было на что-то решаться. И он решился.

В августе 1915 года — в дни самых тяжелых поражений в войне — Николай II сам стал Главнокомандующим. Дворцовому коменданту Воейкову он объяснил, что принял это решение, «с одной стороны, из-за неудачных действий и распоряжений великого князя на фронте, а с другой — из-за участившихся случаев его вмешательства в дела внутреннего управления. Никакими доводами не удалось ни графу Фредериксу, ни мне отговорить царя от этого решения, в правильность которого не верила и государыня Александра Федоровна»[404]. Пожалуй, ни одно из решений царя не вызывало такой бури эмоций.

Многими современниками и современными исследователями оно оценивалась как весьма рациональное, позволявшее разорвать демаркационную линию между фронтом и тылом, резко повысить координацию деятельности всех органов государственной власти во имя победы в войне. Правительство и Ставка больше не конфликтовали, по крайней мере, до февраля 1917 года. Принятие на себя царем Верховного главнокомандования было в целом позитивно воспринято в стране, способствовало подъему воинского духа. «Близость его к армии вольет в армию много сил нравственных, и армия иначе взглянет на своего царя, который близко принимает участие в ее жизни, а не сидит вдали, в тени блеска временного верховного, или лишь изредка заглядывает в госпитали… И вся Россия, я думаю, будет приветствовать решение своего царя, и скажут с гордостью, что сам царь встал на защиту своей страны… Одна группа лиц осталась недовольна, а именно, мне кажется, та группа, для которой всякое усиление власти нежелательно»[405], — записал в дневнике великий князь Андрей Владимирович. «Принятие государем верховного главнокомандования приветствовалось солдатами — на фронте возродилась надежда»[406], — вторил ему Кирилл Владимирович.

В штыки решение императора было принято правительством, оппозицией, многими военными, значительной частью императорской фамилии и даже зарубежными послами. Для возражений существовали рациональные аргументы. Николай Николаевич был более компетентен в военных вопросах, чем император, и все еще пользовался популярностью в думских, да и в значительных военных кругах, где его смещение вызвало недовольство. Возглавив армию, царь делал себя заложником ситуации на фронтах, а необходимость проводить много времени в Ставке отвлекала его внимание от внутренней политики. Молодой великий князь Гавриил Константинович полагал, что «Государю не следовало становиться во главе наших армий, потому что он брал на себя слишком большую ответственность и отрывался от управления страной, то есть тылом, который имеет огромное значение во время войны. Мне кажется, что во главе своих армий могут становиться лишь монархи вроде Фридриха Великого или Наполеона — бесспорные военные авторитеты»[407]. Британский посол специально испросил аудиенцию у землячки-императрицы и доказывал ей, что «его величеству придется нести ответственность за новые неудачи, могущие постигнуть русскую армию, и что вообще совмещать обязанности самодержца великой империи и верховного главнокомандующего — задача, непосильная для одного человека»[408].

Однако остальные аргументы «против» имели отношение не к реальной политике, а к тому миру разговоров и сплетен, которыми все больше наполнялись столицы. Впрочем, сплетни — тоже часть реальности в мире политики, где восприятие порой куда важнее самой действительности. Императрица-мать записала в дневнике, что когда она узнала о намерении сына возглавить армию, «у меня чуть не случился удар, и я сказала ему все: что это было бы большой ошибкой, умоляла его не делать этого, особенно сейчас, когда все плохо для нас, и добавила, что, если он сделает это, все увидят, что это приказ Распутина. Я думаю, это произвело на него впечатление, так как он сильно покраснел»[409]. Разговоры о триумфе распутинской политики действительно не заставили себя ждать. Даже Сазонов напишет в мемуарах, что государь «действовал, незаметно для самого себя, под давлением императрицы, приписывавшей, по внушению распутинцев, великому князю совершенно ему чуждые честолюбивые замыслы, доходившие будто бы до посягательств на Царский венец»[410]. Распутинский тезис был одним из центральных в защиту Николая Николаевича, у которого была безупречная репутация антираспутинца — по столичным салонам ходила история о том, как в ответ на просьбу Распутина о посещении Ставки великий князь якобы ответил: «Приезжайте, я вас повешу».

Принимая титул Верховного главнокомандующего,