А за что им было ее любить? За то, что любой человек, свободно высказывающий свое мнение, мог быть брошен в тюрьму? За разгул цензуры и полицейщины? За религиозное мракобесие? За все нарастающую отсталость? За чудовищный бюрократический произвол и фантастическую, даже по феодальным меркам, коррупцию? За невозможность самореализации для талантливых людей, кому не повезло иметь голубую кровь? Искреннее, непреодолимое желание разрушить такую страну, презрение к рабски-покорной, тупой и отсталой народной массе, не стремящейся к переменам, — все это отличало органическую интеллигенцию, чей генезис был ускорен Александровскими реформами, и было вполне объяснимо. Либеральная публика восторженно аплодировала в зале суда оправданной террористке Вере Засулич не потому, что русская интеллигенция была кровожадной, а потому, что видела в народовольцах-бомбистах героев, бросающих вызов отсталости, бесправию и тирании, борцов за светлое справедливое будущее.

Вопрос в том, каким же передовые слои русского общества видели это самое будущее. Ущербность, позорность, дикую несправедливость существующих порядков они осознавали в полной мере. Достоевский, Толстой, Чернышевский, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Горький, Островский выпукло обрисовали в своих произведениях «свинцовые мерзости дикой русской жизни», но внятного и недвусмысленного ответа на вопрос «Что делать?» художественная литература дать, разумеется, не могла. Социальные науки в России находились в загоне, прогрессивно мыслящие экономисты приравнивались к экстремистам. Поскольку в полном соответствии с известной пословицей, в своем отечестве пророков не было, сознание образованного класса в то время было абсолютно европоцентричным.

Сегодня тогдашний пиетет перед всем исходящим с благословенного Запада может показаться инфантильным или даже порой маниакальным. Но я-то отлично помню совершенно безумное, практически религиозное преклонение перед Западом, охватившее советское общество на излете 80-х годов. Самая длинная очередь в мире образовалась в Москве, когда там открылся первый «Макдональдс». Предметами культа становились «фирмовые» джинсы, за которые люди с готовностью отдавали свою трехмесячную зарплату. Роль икон играли постеры с голливудскими кинозвездами или поп-идолами. Многие из нынешних госпатриотов-западофобов тогда были отчаянными западофилами.

Западничество русской интеллигенции на рубеже ХХ века таких гротескных иррациональных форм не принимало. Массы советских людей безумно возлюбили Запад, который никогда не видели, они любили не Запад, а некий образ земного потребительского рая, который ассоциировался с заграницей. Интеллигенция 100-летней давности в массе своей хорошо представляла зарубежные реалии — она видела Европу своими глазами, обеспеченные люди старались получить там образование. Знание двух иностранных языков было нормой для выпускника гимназии, так что проблем с подключением к западному информационному полю не существовало.

Русский образованный слой видел разительный контраст между увязшим в средневековой паутине отечеством и стремительно развивающейся индустриальной Европой. Выход из цивилизационного тупика представлялся очевидным — повторить путь Запада, повторить петровскую вестернизацию, с той лишь разницей, что Петр I вестернизировал элиту, а русская интеллигенция начала ХХ века мечтала вестеризировать общество в целом. Иных примеров успешного развития тогда просто не было. Наоборот, те общества, что пытались отстаивать свою самобытность и традиционность, катастрофически проигрывали вставшим на рельсы индустриальной глобализации. Динамично развивающаяся Япония давала куда более привлекательный пример, чем пребывающий в коматозном состоянии Китай.

К началу ХХ столетия идеологические воззрения между феодальной элитой и революционной контрэлитой (органической интеллигенцией) разошлись настолько, что никакими реформами конфликт было уже не уладить. Антагонизм между ними достиг крайней стадии. Снова в моду стал входить террор, который носил уже куда более массовый характер. Если народовольцы искренне верили, что, убив тирана, можно победить тиранию, то новые революционные партии таких иллюзий не испытывали. Для них врагом был весь господствующий класс в целом. И вот на этом фоне Россия вступает в первую более чем за четверть века войну. Какую позицию по отношению к ней мог занять образованный класс?

Примитивная обывательская логика говорит, что если мужики деревни Сидоровка бьются стенка на стенку с мужичьем из деревни Петровка, то надо болеть за своих вне зависимости от того, кто прав, а кто виноват. Власть в ситуации внешнего конфликта, разумеется, будет стараться навязать массам «патриотическую» повестку: мол, всем нам надо сплотиться перед лицом врага, подло напавшего на святую русскую землю. Но подобный месседж оказался неприемлем для образованного слоя русского общества, для которого вполне очевидным было то, что напала Япония не на святую русскую землю, а на китайскую, где Петербург проводил агрессивную империалистическую внешнюю политику в интересах правящей верхушки.

Впрочем, от темных и необразованных низов ждать патриотизма и верноподданничества тем более не приходилось. Дело в том, что в начале прошлого века русской нации еще не существовало, поскольку нация есть социально-экономическая, культурно-политическая и духовная общность индустриальной эпохи. Нация возникает только в урбанизированном обществе. Но свыше 80 % населения империи представляло собой крестьянское сословие. Крестьянство не являлось носителем национального сознания, национальной идентичности (сформировалась лишь сословная, территориальная, религиозная идентичность), соответственно, совершенной абстракцией для него являлись национальные интересы. Как заставить крестьян воевать за Порт-Артур и Дарданеллы? Мужикам они на фиг не нужны были, для них ценностью была земля и их уклад жизни, от которого война их отрывала и совершенно ничего не давала даже в случае победы. Поэтому мотивация воевать во славу империи после военной реформы 1874 г., когда армия стала формироваться не путем рекрутчины, а на основе всеобщей воинской повинности, оказалась очень слабой. Особенно ярко это проявилось в ходе Первой мировой войны.

Контрэлита руководствуется не обывательской логикой, а соображениями идеологического характера. Давайте попробуем разобраться, в чем они заключались. Целью революционной интеллигенции было дать России такую форму жизнеустройства, которая позволила бы ей развиваться опережающими темпами. Пример подобной успешной модернизации показала как раз Япония (строго говоря, до победы над Россией в войне 1904–1905 гг. эта успешность еще не была очевидной для всех). Победа России над Японией будет означать победу феодализма над новым индустриальным укладом. Исторически аграрные общества уже были обречены, хотя тактически еще оказывались способны побеждать на поле боя, что оттягивало их крах. В этом смысле стоило желать поражения России, потому что поражение заставляет трезво оценить свою слабость и предпринять усилия по ее преодолению. Хороший пример дает нам проигранная Крымская война, давшая старт реформам, вынудившая отказаться от крепостного права, начать форсированное железнодорожное строительство, создать пароходный флот. Напомню, что Синопское сражение было последним в истории морским боем парусных флотов. При этом победоносный русский флот, одержавший славную викторию над таким же архаичным турецким флотом, был бесславно затоплен у входа в Севастопольскую бухту, потому что в Черном море появились пароходы англичан и французов, против которых парусники в бою были бессильны.