Я посмотрела на него. Такое знакомое доброе лицо. Такой искренний теплый взгляд, а в глазах отражаются огоньки свечей. И все же душа моя словно разрывалась пополам: одна ее часть стремилась к немедленному бегству, а вторая – к принятию того решения, которого так страстно добивался Доминик.

– Скажи, Доминик, ты знал, кто я такая, до того, как мы с тобой начали встречаться?

Он нахмурился:

– А почему ты спрашиваешь?

– Мне интересно, что ты такого во мне нашел.

В ответ он расхохотался – хорошим таким густым смехом, который должен был бы разом прогнать все мои сомнения, – и сказал:

– Что я в тебе нашел? Бекс, ты что, шутишь? Ты же великолепна! И совершенно ни на кого из моей прежней компании не похожа – на голову их всех выше. Да я до сих пор не могу поверить, что ты теперь моя.

– И я не… не кажусь тебе ущербной? И тебе не хочется что-то во мне подправить, починить, привести в порядок?

Он скорчил рожу, изображая комический испуг.

– Ох, Бекс! Если бы ты могла себя сейчас видеть! Это же просто смешно! Я ведь даже и не мечтал о чем-то подобном. Встреча с тобой – это самое замечательное событие моей жизни. Ты такая упрямая, сильная, умная… – Он взял меня за обе руки и нежно притянул к себе. От него пахло вином, морем и чуточку потом, и к этому примешивался еще какой-то странный запах, похожий на запах озона. И я с радостью нырнула в его объятия, гоня от себя сомнения, порожденные моей вечной убежденностью в том, что я не заслуживаю быть счастливой.

В ту ночь мы занимались любовью под неумолчный гул моря, и после этого я, казалось бы, должна была крепко уснуть, вот только ничего у меня не получилось: все было как-то неправильно – и пугающие тени на крашеных стенах, и жуткие звуки, доносившиеся из обветшавших канализационных труб. В викторианских пансионах и канализация викторианская, думала я, только «голос» у этих труб был каким-то уж слишком знакомым. И слишком зловещим, чтобы не обращать на него внимания. Был уже час ночи, когда я встала, чтобы посмотреть, как там Эмили; у нее была своя маленькая комнатка с прилегающим к ней туалетом. Тихонько приоткрыв дверь, я прислушалась к легкому спокойному дыханию дочери. Из-под перины виднелась только ее макушка. Дальше я не пошла и хотела уже удалиться, когда из туалетной комнаты донеслось угрожающее рычание: Ррррк…

Ну, конечно, это все чертовы «викторианские» трубы, с некоторым раздражением подумала я. Однако звуки эти опять показались мне чересчур знакомыми. Я остановилась. Дверь в туалет, прилегавший к комнате Эмили, была закрыта. Я тихонько прошла туда и включила свет. Эмили по-прежнему спокойно спала; луч света лишь чуть коснулся ее щеки и осенним огнем зажег прядь волос. Я внимательно осмотрела помещение ванной. На полочке были разложены и расставлены туалетные принадлежности Эмили; за дверью был аккуратно повешен ее купальный халатик с набивным рисунком в виде котят. Однако сиденье унитаза было не только закрыто крышкой, но и сверху была с торопливой поспешностью навалена целая куча всякой всячины: гостиничная Библия, извлеченная из прикроватной тумбочки, пачка рекламных брошюр и т. д.

Кто ее этому научил? – всполошилась я. – Кто привел мистера Смолфейса в жизнь моей маленькой дочери?

Ответом мне снова было рычание из водопроводных труб – точно у голодного пса кость в глотке застряла: Ррррк. Ррк-Ребекк-аааа…

Я тут же вышла из ванной, плотно закрыв за собой дверь, и поспешила в свою спальню.

Глава двенадцатая

Классическая школа для мальчиков «Король Генрих», 14 июня 1989 года

Если вспомнить мою жизнь после этого случая, то меня охватило некое странное ощущение, родственное частичному параличу. Дома у нас снова все наладилось; Доминик был счастлив и больше не созванивался украдкой со своими любимыми сестрами. Работа у меня тоже шла хорошо. Этот летний триместр в «Короле Генрихе» был чем-то похож на то лето, когда погиб Конрад; все вокруг было залито солнцем, но мне все время представлялось, что где-то в глубине таится нечто огромное и страшное, чему еще не пришла пора проявиться, и пока его присутствие в моей жизни можно заметить лишь как крошечную тень у меня под ногами. Эмили, похоже, очень нравилось ходить в школу, хотя о «Конраде» она по-прежнему часто вспоминала и перед сном каждый раз придавливала крышку унитаза стопкой книг. Мне очень хотелось поговорить с ней и выяснить, зачем она это делает, но Доминик меня останавливал, считая, что нам следует попросту не обращать на это внимания и постараться убедить Эмили, что ей надо почаще гулять и общаться с другими детьми. Хорошо бы, говорил он также, попробовать увлечь девочку каким-нибудь новым занятием.

И я позволила ему меня убедить, хотя совсем не была уверена, что подобная тактика в данном случае годится. Эмили была очень похожа на ту, какой я была в детстве: тихая замкнутая девочка, которая постоянно смотрит как бы внутрь самой себя. Мне представлялось практически невероятным, чтобы Эмили откликнулась на некую программу внешней активности вроде игр со сверстниками на воздухе. Да и такие вещи, как приготовление еды, интересные телепередачи и настольные игры, вряд ли смогли бы ее увлечь. Однако, к моему изумлению, она призывы Доминика восприняла чуть ли не с радостью. Первой ласточкой был стратегический подарок в виде новенького сверкающего велосипеда, преподнесенный ей в начале каникул, отмечавших середину триместра. Благодаря велосипеду она сразу стала чаще бывать на улице. Затем Доминик сообщил ей, что давно уже вынашивает план по переустройству ее комнаты, и предложил перекрасить стены в ее любимый розовый цвет, превратить кровать в некое фантазийное подобие шатра, занавешенного воздушными тканями, и так далее. Но в таком случае, строго заметил Дом, пока он будет там работать, ей придется играть в саду, а значит, она опять же больше времени будет проводить на воздухе.

Теперь под влиянием Доминика Эмили стала действительно гораздо чаще выходить из дома и с удовольствием каталась на своем новом велосипеде. Или же они вместе возились на кухне, создавая очередное произведение кулинарного искусства, или смотрели телевизор в гостиной. Как-то Эмили даже пригласила на уик-энд с ночевкой парочку своих подружек, что, естественно, повлекло за собой бесконечное девчачье хихиканье, сражения на подушках и бесчисленные сладкие перекусы.

Я понимала, что мне следует только радоваться тому, что моя дочь постепенно «исправляется», то есть приспосабливается к окружающему миру. Однако я никак не могла избавиться от мысли, что сама я при этом упускаю что-то очень важное. И не могла понять, то ли это простая ревность,