ясно, что поезд сейчас пойдет, Федей овладел испуг: нет, нет, только не сейчас, пусть лучше потом когда-нибудь уйдет. Пусть даже никогда не уйдет. Лучше всегда, вечно так стоять и не знать, что сказать, только бы не уходил этот ужасный поезд.

Может ли это быть, что навсегда, навсегда уезжает Боба и что на войне там с ним сделают что-то такое ужасное, ужасное.

Боба подтянулся, выпрямился и вдруг выказал военную выправку, которой только что совсем не было в нем видно.

– Прощай, брат.

– Прощай.

Федя смотрел, как Боба вслед за другими офицерами легко берется за поручни и входит в узкую дверь.

Оглянется он или нет?

Боба оглянулся и кивнул Феде.

Поезд тронулся.

В. Я. Пропп. Студент Петербургского университета. 1913 г.

(РО ИРЛИ, ф. 721, ед. хр. 269)

В. Я. Пропп. Санитар военного лазарета. 1914 г.

(РО ИРЛИ, ф. 721, ед. хр. 272)

XVI

В тот год была самая ранняя Пасха, какая только возможна – 22 марта.

Такая Пасха бывает раз в 50 лет.

Март стоял теплый. Снег на Неве почернел. У берегов начала выступать вода. Воздух был сырой, туманный.

Оля толстенькая кончила курс сестер и была переведена в Гельсингфорс.

Ксюша тоже кончила. От Оли он узнал, что она – в Новой Деревне, в 177-м лазарете, и что она там же живет.

Вечером в Страстную субботу он сказал Глебу:

– Поедем со мной в Новую Деревню.

Они взяли извозчика и поехали.

Лазарет помещался в новом, только что выстроенном доме. Дом был высокий, шестиэтажный, и выходил окнами и балконами на Невку. Но часть дома с узкой, темной и крутой лестницей выходила окнами на загородные поля и леса. В каждом этаже этого дома было по маленькой квартирке, и на самом верху, в шестом этаже, жили сестры.

Чтобы попасть в лазарет, надо было только перейти через лестницу.

Когда Федя переезжал через Каменный мост, он увидел на берегу реки ряд ив, которые наклонились к воде и спускали тонкие красноватые прутики. На этих прутиках был какой-то неуловимый налет набухания, и Федя понял, что – весна.

С замиранием сердца он остановился у узкой двери на маленьком дворе и взглянул наверх.

– Да. Значит, теперь надо подняться на шестой этаж.

Он шел медленно, как старик, но на втором уже запыхался – сердце билось. Он решил отдохнуть и высморкаться. Но когда он поднес к носу платок, он с ужасом заметил, что платок надушен. Как это могло случиться? Студент – и вдруг надушенный платок?

Он с омерзением отбросил платок. Платок упал на нижнюю площадку. Федя стал подыматься выше.

Но на третьем этаже он раздумал. Можно ли без платка? А вдруг…

Пришлось спуститься вниз.

Федя поднимался довольно долго.

Собственно, идти ему не хотелось. Если бы можно было очутиться там невидимкой – немножко посмотреть и опять уйти…

Вот, наконец, дверь, обитая черной клеенкой. За дверью слышны голоса. Что-то очень много голосов. Федя дернул колокольчик. Дребезжание еще не кончилось, как уже к двери понеслось несколько пар ног, и дверь стремительно открылась.

Федя увидел несколько удивленных женских лиц – все в косынках.

Эх, лучше бы не звонить.

– Здесь… здесь живет Ксения Гончарова?

Федя казался себе ужасным. Какая бестактность! Прийти так незваным в пасхальную ночь…

Но те, в косынках, были как будто другого мнения. На него смотрели с самым нескрываемым, но очень благожелательным любопытством. Они, казалось, знали что-то такое и вполне были согласны, что это так и нужно. А глаза горели от любопытства. Его бесстыдно рассматривали с ног до головы и, по-видимому, изучили детали.

– Ксанка, к тебе!

– Кто?

В дверях появилась Ксении.

– А, Федя, голубчик, посидите на кухне.

Лицо было оживлено, но она нисколько не удивилась, что он пришел. Это как будто и для нее было в порядке вещей.

Из передней его провели на кухню.

Федя успел услышать, что тут есть какие-то Дина и Тося, Варвара Владимировна и еще какая-то Наталья Николаевна. Феде показалось, что тут человек двадцать.

На кухне уже сидел студент-политехник в форме и скучал.

Они взглянули друг на друга и что-то друг в друге поняли.

Сестры ушли.

Плита топилась. Угли догорали, и на углях лежало три пары щипцов для завивки.

Входили сестры, брали горячие щипцы, а остывшие клали на угли.

Но Ксения не входила.

Феде стало смертельно скучно, хотелось скорее видеть ее. То ему казалось, что она – совсем чужая, вот так же, как эти Тоси и Дины, до которых ему нет никакого дела, но потом вдруг начинало казаться, что нет, что она как-то ему близка, ужасно, до невозможности близка.

Политехник курил с мрачным и независимым видом.

Сегодня в Фединой жизни должно решиться что-то очень большое и важное.

Кухонные часы сипло пробили одиннадцать.

«Она назвала меня “голубчиком”. Меня, с которым она не перекинулась еще и двумя словами. И откуда она знает мое имя? Значит, интересовалась, если знает. А может быть, просто слышала?»

В кухне было жарко и пахло духами. Но оттого что Федя на Каменном мосту видел ивы, свисающие своими тонкими, сквозистыми прутьями на реку, и оттого что на реке был теплый мокрый ветер, от всего этого Федя даже здесь, на кухне, чувствовал, что уже весна и что сегодня счастливый день.

Наконец в передней послышалось шаркание, топот ног и голоса. Отворилась дверь, просунулась голова какой-то девушки, и <дверь> опять захлопнулась.

Потом опять просунулась голова.

– Чего же вы нейдете?

Федя и политехник пошли в переднюю.

Там надевали пальто, привычными движениями выбивали косынки из-под воротников, заправляли волосы и гляделись в зеркало.

Гуськом спустились по лестнице.

Никто ничего не говорил.

Феде было обидно, что все происходит так обыкновенно. Ему казалось, что сейчас должно произойти что-нибудь совсем необыкновенное, такое, что бывает только один раз в жизни, такое, что выше жизни, для чего можно умереть.

Федя и политехник шли последними, Ксения была где-то в толпе сестер.

Когда он вышел, он увидел, что одна сестра, маленькая, в короткой бархатной шубке, короткой юбке и в немножко стоптанных галошах, остановилась и ждет его.

Это была Ксения.

Она взяла его под руку, как будто это иначе и быть не могло, и они пошли плечом к плечу.

– Это хорошо, что вы пришли.

– Вы меня ждали?

– Я знала.

Феде показалось, что то необыкновенное, то чудо, которого он ждал, уже началось.

Она говорила тихо, для него одного.