Дита вытащила свою справку, понимая, что эта филькина грамота ее не спасет. От чего не спасет, она даже думать не хотела. Но не спасет.

— «Зубарева Павлина Прохоровна, уроженка села Веселая Лопань», — прочитал пеший и заржал, обернувшись к своим конным товарищам. — Яка Павлина Прохорівна! Тут у нас Сара Абрамівна! А Лопань у нас насправді зараз буде весела![43]

Дита похолодела. Она понимала, что может произойти, но надеялась, что все обойдется. Конечно же, обойдется. Сейчас все разъяснится — и обойдется.

— Давай, селянин, — усмехнулся один из верховых — Їдь до свого кума. А жідівочку нам залиш. Ми з нею побалакаем.[44]

Пеший больно схватил Диту за волосы и резко сбросил с телеги.

— Тобі що було сказано? — крикнул он вознице. — Пішов![45]

Тот хлестнул лошадь и унесся вдаль по дороге.

«Да не, не может быть, — думала девушка. — Я ж им ничего не сделала. Просто теперь пешком придется идти до ближайшей деревни. Сейчас я им все разъясню»… В это время один из них, видимо старший, лениво ударил ее по лицу. Стало очень страшно. И больно.

— Бить не будем, — ласково сказал старший по-русски. — Если, конечно, не станешь рыпаться. А станешь рыпаться — будет очень больно. И если и дальше будешь ломаться — убьем.

И сказал он это так равнодушно, что ей стало понятно: так и сделают. Убьют и не задумаются. Дита заплакала. Как же так? Она же эсерка-боевик! Она участвовала в террористическом акте! Она часть огромной революционной армии, а эти мужики собираются сделать с ней что-то плохое, такое плохое, что об этом нельзя думать. Никак нельзя.

— Ну, и что ты ревешь? Раздевайся, давай, — сказал старший, снимая через голову портупею с шашкой и кобурой. Остальные, смеясь, стали слезать с коней. — Быстренько все сделаем, да отпустим, не бойся.

— Мужики, вы чего? — выдавила Дита, отступая назад и пытаясь понять, как можно сбежать. Да никак. Они же верхом, догонят, может и убьют, но пусть лучше убьют, чем вот так. Нет, это только так говорится, «пусть лучше убьют», не надо, совсем не надо этого. Но и того, что они сейчас хотят сделать — этого тоже не надо. Вообще ничего не надо. За что?

— Ты где тут мужиков увидела? — беззлобно спросил старший и снова без замаха шлепнул ее открытой ладонью по лицу. Второй спешившийся зашел ей за спину, схватил за ягодицы.

— Ох, крепкая! Как орех! — заржал он, отошел немного и со всей силы хлестнул Диту нагайкой. Боль обожгла, девушка даже подпрыгнула и вскрикнула.

— Да что я вам сделала?! Не надо! Пожалуйста! За что?

— Тебе. Сказано. Раздевайся. И не рыпайся. — Раздельно произнес старший. — И быстро давай.

Дита плакала и, не веря в то, что все это наяву, стала раздеваться.

— Быстрей! — Старший снова хлестнул ее по щеке. Губа внутри лопнула, потекла кровь. Дита заревела уже в голос. — И не реви! Убью!

А тот, кто стоял за спиной, снова хлестнул ее нагайкой по теперь уже обнаженным ягодицам. Дита хотела потерять сознание от боли, но к несчастью не потеряла. Ее повалили на сброшенную одежду, сухая полевая трава кололась даже через ткань. Она зажмурилась и затаила дыхание, стараясь расслабиться, чтобы поскорее все кончилось, но когда что-то жуткое, разрывая, вонзилось в нее, не выдержала и снова закричала.

Зачем они это делают? Зачем? Они же специально делают больно, только за что?! Господи, это такая боль, я уже ничего не чувствую, скорей бы кончилось, скорей бы! Да что ж он так тянет… А, нет, это уже второй… Больно! Они разорвать меня хотят что ли, они же все порвут, это же больно! Больно! Господи, еще же третий! А этот куда?! Не надо туда! Не надо! Я не выдержу! Это очень, очень больно! Все! Не могу больше! Не могу! Нет!

— Вот и все. Потом они ушли, а вы меня нашли.

Маня молча налила еще по стаканчику Дите и себе.

— Все не так страшно, девочка. Пока ты спала, баба Ганнуся тебя отмыла и от крови, и от говна, и от мужской гадости ихней. Говорит, до свадьбы заживет.

Бабка, крутившаяся возле печи, не оборачиваясь, кивнула.

— С этим разберемся. Сейчас выпей, закуси и спокойно поспи. Утром решим, что делать.

После второго, теперь уже полного стакана действительно стало казаться, что все не так страшно. Да и болело уже не так. Баба Ганнуся вынула из печи горшок с дымящейся пшенкой, щедро сдобренной пахучим маслом, поставила на стол:

— Не бійся, дівка. Наша бабська справа така, заживе як на собаці! Ще й солодко потім буде.[46]

Потом ее, уже ничего не соображающую, отнесли в другую комнату шершавые мужские руки, бережно положили на кровать. «А вдруг я забеременею от этих скотов?» — Дите стало на секунду страшно, но по-настоящему испугаться она не успела и провалилась в сон. Уж больно перина была мягкой.

За окном истошно вопил петух. Сквозь занавески светило солнышко. Если бы еще так не ныло внизу живота и не так саднили на ягодицах рубцы от нагайки, то все было бы просто отлично. Хоть голова и трещала, но это от выпивки, не от того ужаса, так что потерпим, не страшно. Остальное старательно забудем. Просто забудем. Поспали — и забыли. Ничего не было. Нечего и поминать. Дита от души зевнула, поставила босые ноги на пол, потянулась. На ней все та же серая рубаха, на полу рядом с периной — вчерашний кожух. Накинула его на себя, выглянула в горницу. Маня будто и не ложилась, сидела за столом, только вид был заспанный, похоже, тоже только что встала.

— Доброго ранку! — протянула Дита.

— Здорова будь, — откликнулась Маня и крикнула кому-то внутри хаты: Семен!

Оттуда вышел мужчина, кивнул Дите.

— Выдай ей каку-нито обмундировку и штаны, хватит ей в юбках шастать, не дай бог, еще что на себя накличет, красотка наша.

Дита подумала, не обидеться ли, но решила, что не стоит.

— Дай ей винтарь и пару обойм…

— Не жирно будет? — осведомился Семен, отвечавший, видимо, за снабжение.

— Не жирно, — ответила Маня. — Она теперь воевать будет так, как вам и не снилось никому.

Она повернулась к девушке.

— Мы тут покумекали, похоже, троица эта — державная варта из Васильевки. Они тут шалят по дорогам, нас ищут.

— Вас — это кого? — поинтересовалась Дита.

— Революционный боевой отряд анархистов-коммунистов «Черное знамя». А я его командир. Атаман Маня.

— Атаман? —