Долгий отдых в Крыму не смог поправить его здоровье. Он и там принимал многочисленных посетителей, среди которых был Андре Мальро. Изнуренный болезнью, он все же с жаром говорил с ними о таланте Арагона и Шолохова. Но он был настолько слаб, что не мог поехать в Париж на съезд, где должен был защищать культуру. Дом, который был предоставлен ему в Крыму, был окружен обширным запущенным садом. Между двумя периодами литературных занятий он работал в саду, копая землю, подметая дорожки, сажая цветы. Когда он предавался физическому труду, неподалеку всегда стояла установка с кислородной подушкой. При малейшем неприятном ощущении он торопливо шел наверх. Как он писал Ромену Роллану 22 марта 1936 года: «Я боюсь только одного: остановится сердце раньше, чем я успею кончить роман».

26 мая 1936-го он решил вернуться в Москву. В вагоне стояла удушающая жара. Время от времени для проветривания приходилось открывать окно. Горький задыхался. Несколько раз для облегчения состояния он прибегал к кислородным ингаляциям. Немного свежести он надеялся найти в Москве. Однако в городе тоже стоял зной. Улицы овевал горячий ветер. Горький укрылся в своем загородном доме.

Не успев приехать, он слег с тяжелым гриппом. Плохое состояние его легких и сердца вызывали тревогу. Врачи Левин и Плетнев сменяли друг друга у его постели, не оставляя ни на минуту, но изгнать болезнь не могли. С 6 июня все газеты публиковали бюллетени о состоянии здоровья писателя. Но чтобы не волновать Горького, специально для него выпускался отдельный номер «Правды», где о его болезни и речи не было. Тысячи писем приходили и попадали в руки Крючкова. Все желали великому человеку, ставшему духовным отцом народа, скорейшего выздоровления. Поскольку лежа он задыхался, и дни, и ночи Горький проводил в кресле. На пороге смерти он горевал главным образом потому, что не успел закончить свой роман «Жизнь Клима Самгина». Иногда, однако, им овладевало желание действовать, бороться. «Жить бы и жить. Каждый новый день несет чудо. А будущее такое, что никакая фантазия не предвосхитит… Рано мы умираем, слишком рано!»

Собирая последние силы, он записывал карандашом, на клочках бумаги, свои впечатления от болезни: «Вещи тяжелеют книги карандаш стакан и все кажется меньше чем было». И о «Климе Самгине»: «Конец романа – конец героя – конец автора». 16 июня ему неожиданно полегчало и, пожимая руки своим врачам, он сказал им: «По-видимому, выскочу». Однако облегчение было непродолжительным. Температура снова поднялась. Открылось кровохарканье. В бреду он прерывисто говорил об опасностях, которые принесет мировой конфликт: будут войны… нужно готовиться… В воскресенье, 18 июня 1936 года, он полностью потерял сознание. В одиннадцать часов десять минут утра жизнь его прервалась. Вызванный по телефону художник Корин поспешил к его одру, чтобы выполнить карандашный портрет усопшего. Он нашел его распростертым на кровати, затянутым в светло-голубую рубаху, очень исхудавшим и словно помолодевшим. За его спиной уже дожидался мастер, чтобы снять посмертную маску Максима Горького.

Тут же газеты и радио известили от имени правительства и партии «о смерти великого русского писателя, гениального художника слова, беззаветного друга трудящихся, борца за победу коммунизма». Сталин отдал распоряжение о национальном трауре. Гроб Горького был выставлен в Колонном зале Дома союзов, и к нему был приставлен почетный караул, в котором стояли первые люди государства – Сталин, Хрущев, Микоян… Тысячи людей в слезах теснились у его бренных останков. Затем тело его кремировали. 20 июня на Красной площади состоялась церемония торжественного прощания. Сталин носил траур – черную повязку на рукаве. Раздавались артиллерийские залпы, оркестры играли «Интернационал», парадным шагом маршировали войска. Урна с прахом писателя была замурована в нише Кремлевской стены, позади Мавзолея Ленина, рядом с урнами всех великих пионеров революции. На трибуне друг друга сменяли многочисленные ораторы. Отдавая последнюю дань уважения своему знаменитому коллеге, Алексей Толстой сказал в своей речи: «У великих людей не две даты их бытия в истории – рождение и смерть, а только одна дата: их рождение».

Приехавший в Москву специально, чтобы принять участие в похоронах, Андре Жид также взял в этот день слово на Красной площади: «Товарищи, смерть Максима Горького повергла в печаль не только Россию, но и весь мир. В наших умах судьбу культуры мы связываем с СССР. Мы будем его защищать. Максим Горький отдал свой голос тем, кто до него не мог быть услышанным… Максим Горький навсегда принадлежит истории. Он занимает свое место среди достойнейших».[62]

Уход Горького оставил подавленным весь русский народ. Несмотря на усилия пропаганды, вовсе не его речи и политические статьи остались в памяти людей, а тяжелые, волнующие страницы «Детства», «В людях», «Моих университетов», ярко набросанные портреты нескольких великих писателей – Толстого, Чехова, Короленко, Андреева…

В отличие от многих авторов, которые на второй день после смерти теряют свою популярность, Горькому угасание любви соотечественников познать не пришлось. Возведенному в ранг идола еще при жизни, после того как его голос умолк, ему стали поклоняться еще более рьяно. Но внезапно поползли слухи, взбудоражившие общественность. Конец Горького казался подозрительным. Враги советского строя вполне могли убить его. Неожиданный арест Ягоды, снятого со своего поста главы ГПУ, окончательно всполошил людей. Наконец, 3 марта 1938 года, спустя более двадцати месяцев со времени смерти Горького, официальная советская пресса объявила, что перед Верховным судом СССР предстанут многие деятели, уличенные в государственной измене, контактах с зарубежными странами, вредительстве, заговоре против устоев государства и террористических актах. Среди жертв этих террористических актов фигурировали Максим Горький и его сын Макс, якобы убитые медиками по приказу начальника ГПУ Ягоды и троцкистов-правоуклонистов. Рядом с Ягодой и его ужасными агентами фигурировали, на скамье подсудимых, Рыков, один из ближайших друзей Ленина, Раковский и Крестинский, бывшие послы СССР, Бухарин, выдающийся теоретик большевизма, составивший программу партии… Это был третий по счету процесс такого рода. Как и в предшествовавших, метили через этих «пособников» в укрывшегося за границей Троцкого. Как указывалось в обвинительном акте, «Иуда Троцкий», главный начальник шпионов, снова устроил заговор против лучших слуг народа. Учитывая, что Горький был преданным другом Сталина, он потребовал убрать писателя. Осуществление этого преступления было доверено, под надзором Ягоды, секретарю Крючкову, которому поручено было вызвать у Горького любым способом простуду или другую болезнь, и врачам Левину и Плетневу, которые должны были ускорить агонию своего пациента, вместо того чтобы вылечить его. Та же «ликвидация» была уготована и безобидному весельчаку Максу.

Как водилось в таких случаях при правлении Сталина, обвиняемые «добровольно» признали свою виновность. Допрашиваемые прокурором Вышинским, они даже изложили свои бесчестные намерения во всех подробностях. Невероятность, абсурдность вменяемого им в вину не волновала их. Лишенные всякой воли, они пересказывали заученный в камере урок. Особенно усердно в своей вине каялись врачи. Да, они сделали все для того, чтобы Горький простудился, работая в своем саду, в Крыму, да, они «употребляли лечение, противоположное характеру болезни», да, они знали, что выполняют политический, антиреволюционный заказ…