Твоя навсегда, Доротея

Ян ехал по заснеженной местности, ведя машину с большей скоростью, чем положено. Он успел замерзнуть, но не обращал на это внимания. Час был еще ранний и сумрачный. Сегодня у англичан День подарков. Так ему сказала Дороти. Красивая она женщина, Дороти Синклер. Зрелая, не первой молодости, но с замашками девчонки. Доротея. Быть может (он осмеливался надеяться), в будущем она станет миссис Доротеей Петриковски. Эта мысль пришла к нему не вчера и не сегодня. Давно, еще несколько месяцев назад, он решил, что она станет его женой. И с тех пор ни разу не усомнился в своем решении. Как иначе могли они поступить? Наверное, и она это понимала. Только катастрофа могла их разлучить. Дороти не обманет его ожиданий. И скорее всего, в Польшу он не вернется. Он бы не стал туда возвращаться, даже если бы мог. А сама возможность в данный момент была непредсказуемой. Он останется здесь, в Англии, в этой суровой стране, где люди умеют смеяться не хуже его соотечественников и где, невзирая на все опасности военного времени, сохранялось чувство юмора. Ему здесь понравилось. Он достаточно хорошо говорит по-английски. И еще он думал, что Англия перед ним в долгу и после войны выплатит этот долг. Польские эскадрильи вносили весомый вклад в защиту Англии. Такое не может забыться в стране, где привыкли всё учитывать и подсчитывать. Союзные державы выиграют войну… Теперь Ян был в этом уверен. Гитлер – дурак, а дуракам везет лишь в самом начале. Но Черчилля дураком никак не назовешь. И они победят. Неизвестно как, но победят.

С каждым поворотом автомобильных колес, уносивших его от Дороти, он чувствовал себя все более одиноким. Она была такой теплой. В ее руках он ощущал себя на удивление легким, светлым, прозрачным. А как нежно она обвивала его своими ногами. Яну отчаянно хотелось вернуться в ее постель. Он и так с огромным трудом сегодня встал и вышел на утренний мороз. Заставлял себя мыться и одеваться, заставлял есть ее завтрак. А с какой тщательностью она пришивала пуговицы на его рубашку. Какая же она терпеливая женщина. Он смотрел на нее за шитьем, переполняемый любовью. Ее медово-каштановые волосы блестели, отражая пламя свечи. Шитье при столь тусклом свете портило ей зрение. Но уж такой была его Доротея – бескорыстнейшая из женщин.

Станет ли она ему писать? Дождется ли он от нее настоящего письма? Он думал… нет, он знал: теперь она будет писать свободно, не сдерживая своих чувств, с любовью и самозабвением. Он не мог дождаться ее писем.

Сегодня лазали на Уэрнсайд. Завтра штурмуем Инглборо. В понедельник побывали в Болтонском аббатстве. Погода солнечная и теплая. Можно сказать, нам повезло. Если погода удержится, в пятницу слазаем на Пен-и-Гент. Оказаться на вершине – это всегда здорово. Нам всем нравится.

(Открытка с видом провинциального городка Хоуз в йоркширской долине Уэнслидейл. Послана «Мамочке и Папочке» и подписана их дочерью Абигейл. Я нашла эту открытку в книге «Джейн Эйр», выпущенной в 1946 году издательством «Зодиак пресс». Книга была в очень хорошем состоянии. Мы поместили ее на полку с романами в твердом переплете, оценив в двенадцать фунтов. После открытки у меня появилось искушение стать владелицей книги, но ее быстро купили.)

Пронзительно холодный день в конце октября. В такие дни до тебя наконец доходит, что с летом пора прощаться. Над кладбищем беснуется ветер, несет капли дождя. Такой дождь всегда норовит ударить по лицу и залить глаза.

Я стою у могилы отца. Она в самом конце кладбища, у стены, где в свое время росла жгучая крапива и высилась куча компоста. Пробираюсь между могилами. Некоторые знакомы мне с детства. Например, могила Мэри Сары Уайт, любимой дочери, сестры, племянницы, жены, тети, матери, бабушки, прабабушки и подруги. Она родилась в 1868-м, а умерла в 1967-м. Это моя, так сказать, самая любимая могила. Я всегда думала о том, какую удивительную жизнь, должно быть, прожила Мэри Сара Уайт, побывав во всех женских ипостасях. Ведь когда-то жили люди, называвшие ее и дочерью, и племянницей.

Посетителей нет. На этом угрюмом кладбище я одна. Стою, чувствуя себя совсем маленькой и никчемной. Это меня пугает. В разговорах с отцом я избегала… некоторых тем… а теперь с ним уже не поговорить ни на какую тему. Он умер две недели назад. Начавшееся ухудшение было внезапным и развивалось стремительно. Снова возникли проблемы с дыханием, на этот раз гораздо серьезнее. Отца спешно доставили в больницу. Там он пробыл четыре дня, умоляя, чтобы ему позволили умереть дома. Сначала я его отговаривала, но, поняв, что это его последнее желание, забрала домой. Лиза – добрая медсестра из больницы, где он лежал, – принесла на дом кислородные подушки и показала мне, как с ними обращаться. Она доставала для него морфин и другие обезболивающие. Все они: и Лиза, и доктор Мур, и пара друзей отца – убеждали меня поместить его в хоспис, считая, что там ему будет лучше всего. Пока у отца сохранялась ясность рассудка, я спросила, хочет ли он туда. Он отказался. Я тоже отказалась. После этого мы с Лизой вдвоем ухаживали за ним. Это был странный опыт. Я познакомилась с отцовским телом и с телесными функциями. Я умывала отца, чистила ему зубы, причесывала, стирала постельное белье, когда не выдерживал его кишечник. Одевала и раздевала его. Взяла на себя то, что в подобных случаях делает жена. В момент его смерти мы с Лизой были рядом. Конец наступил быстро, без мучений. Лиза потом говорила, что ей доводилось видеть куда более тяжелые смерти.

Поначалу я не испытывала ни шока, ни даже грусти. Позже, ночью, когда его уже не стало, а я пыталась уснуть, я вдруг сообразила, что никому не позвонила и не сообщила о его смерти. У отца оставалось несколько друзей и бывших коллег времен его работы в фирме «Петриковски и Уоллес». Утром я не могла себя заставить позвонить этим людям. Большинству из них я отправила электронные письма. Это мне было гораздо проще и спокойнее. Я боялась, что во время телефонного разговора у меня дрогнет голос. Конечно, никто из них не упрекнул бы меня за слезы. Потом все эти люди пришли на похороны и сказали об отце немало теплых слов. Мне это было очень важно, и в какой-то мере их присутствие меня даже утешало.

Понимаю, я не вправе скрывать это от нее. Но как, какими словами я сообщу бабуне о… смерти ее единственного сына? Мы с ней никогда не говорили о его болезни. Несколько лет назад, когда я впервые узнала, что отец болен, мы с ним все обсудили и решили ничего бабуне не говорить. Зачем ее расстраивать? Нам тогда казалось, что она скоро умрет. Но бабуня жива, а отца больше нет. Мне нужно все обдумать, подготовиться. Сейчас я не в состоянии заводить с ней такой разговор. Нужно выбрать подходящее время. Я должна поднакопить сил. А сейчас я чувствую себя слабой, как мокрая тряпка.

Порывшись в отцовских бумагах, я нашла его свидетельство о рождении. Аккуратно сложенное, оно хранилось в конверте из плотной бумаги вместе с окончательным решением суда о разводе с моей матерью. Бабушка зарегистрировала рождение сына 13 января 1941 года. На тот момент ее муж – мой польский дед – был жив. Оставалось предполагать, что мой отец об этом знал. Не мог же он хранить свидетельство о рождении, не прочитав того, что там написано! А бабушка в то время уже именовалась Доротеей Петриковски. Получается неприкрытая ложь. Одностороннее заявление, которое показывала мне Сюзанна, датировано мартом сорок первого года. Может, отец и бабушка, что называется, сговорились? Вдруг отец знал всю правду? Жаль, что тогда я не надавила на него и не получила хотя бы часть ответов. Сейчас, увы, слишком поздно. Этот кусок жизненного пазла я уже не найду и не смогу выстроить целостной картины. А хочу ли я все знать? Сейчас я вообще не знаю, чего хочу. Похоже, я лишилась не только отца, но и всей своей энергии.