Я точно знал, как она гримируется, какими движениями, как разглядывает себя в трельяжном зеркале. Какое у нее выражение глаз, когда грим ей не нравится, а какое, когда нравится. Я предполагал ее тайные улыбки, ее лицо во гневе, ее пластические импровизации в духе Айседоры Дункан и рокотанье недр ее голоса… Она являлась в моих видениях, словно феномен времен года, как весна и осень, как лето и зима, всегда такие ожидаемые и никогда не соответствующие предположению…

Я ненавидел ее фотографии, застылые и муляжные. В то время снимали с огромной выдержкой, когда в течение бесконечно долгих секунд, протекающих с того мига, как фотограф сдергивает бархатную шапочку с объектива, до мига, когда он снова ее наденет, протекала, казалось, вечность, а надо застыть в неподвижности и с усилием делать вид, что мгновенье поймано.

Комиссаржевская не была, как мне теперь кажется, эталоном женской красоты. Ее фотографии были похожи на снимки выпускниц Высших женских курсов, будущих земских врачей. Такие же чуть навыкате глаза, такая же пышная прическа с пучком на темени, такие же блузки, такие же юбки… Но несмотря на весь этот типичнейший внешний вид стремящихся к эмансипации российских дам, было в ее облике, если приглядеться, нечто такое, что, случись обратить на это внимание, ты надолго лишался покоя. Глаза молодых женщин-врачей по-ученически старательно глядели в объектив, а взгляд Комиссаржевской был обращен не «вовне», а «внутрь», в глубину своей души, и выражал не «вот она – я», а «найдите меня во мне»… Насколько богаче и достоверней представлена для потомков с помощью кинематографа, хроники, видеоклипов, скажем, Марина Неелова, насколько внуки наши будут о ней больше знать, нежели мы, сыновья тех, кто был удостоен счастья видеть Комиссаржевскую на сцене, можем вживе представить ее себе…

Вот эта надежда, надежда сопутствовать Комиссаржевской в ее многотрудной, великой и такой горькой жизни, прямо швырнула меня в сочинение сценария «Я – актриса». Исполнительница роли Комиссаржевской нашлась замечательная – Наталья Сайко. Я просто физически страдаю, что так много удивительно тонких и глубоких сцен не вошло в окончательную версию фильма!.. Что делать? Художественный отбор подчас отбирает у произведения и художественное. Картину снял яркий режиссер, большой знаток театра Виктор Соколов. Она идет до сих пор то тут, то там, ее демонстрировали на телеэкране для многих миллионов человек, и мне известно, что она имеет своих приверженцев, поклонников, благодарных Сайко, как и я, что в конце двадцатого века она подарила В.Ф. Комиссаржевской другую жизнь.

Есть у Пушкина стихотворение под названием «Цветок».

Вот какое прекрасное стихотворение!

Итак, проследим на этом стихотворении, что же было с Пушкиным, как он вел себя, получив этот странный импульс, творческий импульс по нашей терминологии, когда, открыв книжку, он скорее почувствовал, нежели заметил, что между страничками что-то лежит. Что же это что-то? Ах, это цветок. Тонкий, прозрачный, донельзя засушенный цветок. Когда же эту книгу брали? – наверно, подумал Пушкин. – Не знаю… Она, вроде, всегда здесь стояла. И как попал сюда этот цветок? Он так тонок, как крылышко бабочки, прозрачен, как подсвеченная слюда. Он сохраняет форму цветка, но в то же время это уже не цветок, это – идея цветка. «Цветок засохший», такой, что даже его тронуть нельзя, чтобы не обломить. «Безуханный» – ничем не пахнущий, с совершенно пропавшим запахом живого растения. «Забытый в книге» – иначе его бы взяли, если б он не был забыт. «Вижу я» – вот и таинственное зернышко влетело в гениальную голову. Он увидел! Что же сейчас произойдет с этим зернышком? А вот что: «И вот уже мечтою странной душа наполнилась моя». Смотрите, из каких интересных слов состоит эта фраза. «Вот уже», то есть не в дальнейшем, а вот уже сейчас, в сей миг наполнилась. «Мечтою», то есть даром предполагать, воспарять в предчувствиях, не думою странной, не мыслью странной, написал Пушкин, но «мечтою странной», то есть необычной, «душа наполнилась», заняла весь ее объем. Что же заполняет собою мечта? Голову, ведь она все-таки мысль? А вот у Пушкина она наполнила душу, и потому она странная, эта мечта. А затем начинается эпизод «расследования». Причем расследования по всем правилам следовательского искусства. Задаются вопросы только необходимые, а в совокупности и достаточные для того, чтобы мочь составить по этому поводу квалифицированное заключение. «Где цвел? когда?» Сколько лет этой тончайшей слюдяной чешуйке, этим прозрачным крылышкам? На это нет ответа. «Какой весною?» Весною, потому что это, видимо, весенний цветок, явно весенний. «И долго ль цвел?» Дожил ли он до полного цветения? Или ему помешали расцвести? «И сорван кем?» Кто же сорвал его, это чудо природы? И почему? «Чужой?» – это для него, для Пушкина, чужой. «Знакомой ли рукою?» Может быть, это те люди, которые здесь живут, или их родственники, или их дети? Или соседи? Или… Видите, сколько вопросов возникает у Пушкина…

Вот и Станиславский говорит, что для того, чтобы актер или режиссер занимались своим делом продуктивно, художественно, каждый из них должен ответить на ряд точно поставленных вопросов, связанных с обстоятельствами места действия и залогами отношений человека к миру, его окружающему, и к людям, являющимися его сценическими партнерами. Ответить на вопросы того же типа, что и задал себе, как мы предполагаем, Пушкин. Из этого можно сделать вывод, что методология творчества у Станиславского и у Пушкина, писавшего это стихотворение, в принципе своем сходная. Чувственное восприятие мира, требующее конкретно-чувственных ответов.

«Где цвел? когда? какой весною? И долго ль цвел? и сорван кем? Чужой, знакомой ли рукою? И положен сюда зачем?» Каждая фраза, каждое слово сопровождено вопросительным знаком. И ни на один вопрос нет ответа. А раз ответов нет, то тогда начинает работать творческое воображение, включается механизм фантазирования и поэт начинает эти ответы сочинять. Предполагать. Творить. «На память нежного ль свиданья или разлуки роковой, Иль одинокого гулянья в тиши полей, в тени лесной?» И вот он поднимается на следующую ступень проникновения в ситуацию.

Память нежного свиданья. Кого и с кем? Или разлуки роковой? Увы, встреча, видно, не стала началом счастливого союза двух людей, наоборот, каждый из них оказался обреченным на дальнейшее печальное одиночество. Ну, конечно же: иль одинокого гулянья. Они, эти неведомые нам герои поэтического повествования, гуляли одиноко, каждый сам по себе, полные грустных дум и душевной печали, и размышляли о переполнявших их чувствах в тиши полей, в тени лесной. И Пушкин предполагает их дальнейшую судьбу. «И жив ли тот, и та жива ли? И нынче где их уголок?» И совсем печальный финал прозревает он в этой такой простой истории: «Или уже они увяли, как сей неведомый цветок?» Потому что образы одиночества, безжизненности, горькой памяти о чем-то давно прошедшем затаены в этом цветке.