Но и этого было недостаточно. Джозеф собирался перехитрить Субрике и другими недорогими способами. «Большинство горожан и слезинки не прольют из-за этих деревьев, – сказал он. – Но они всегда будут стоять за спасение животных. Так что наш лозунг должен быть таким: „Дикая жизнь важнее водопровода и канализации“, верно? А растения по большому счету никого не волнуют». Он предлагал: пусть Пенсиллон и компания действуют, как Ной со своим ковчегом, пусть отловят всех «диких животных» леска, чтобы переселить их в какое-нибудь другое безопасное место.

– Перевезти их в парк Скудности? – предложил кто-то.

– Именно. Это идеальное место. – Сам Джозеф не смог сдержать улыбки. Он войдет в историю как спаситель животных. – Мы устроим всеобщее гулянье, – продолжал он. – Выделим для этого выходные. Пригласим волонтеров. Бесплатные рабочие руки лучше всех других. Могут и дети прийти. Я пришлю фургоны с едой. Вы только представьте: еще до начала строительства, даже до начала очистки земли мы выстроим огромную шеренгу с колокольчиками и сетями, загоним диких животных в садки, даже пресса останется довольна. Всех животных, которые будут представлять опасность, я застрелю. Я буду рад сыграть такую скромную роль. У меня для такой оказии готово и заряжено оружие. Остальные переедут в парк, где им самое место. Затрат почти никаких – ни по деньгам, ни по времени. Но мы, джентльмены… – Он распростер руки, приглашая коллег закончить за него предложение, и громко рассмеялся, услышав, как они говорят: «Мы будем защитниками города», «филантропами», «поборниками гражданского общества» и «добрыми самаритянами».

– Pro bono publico[21], – сказал он, надеясь произвести на них еще большее впечатление и думая, что пустая ниша на Аллее славы теперь стала еще ближе к нему.

И вот в один из уик-эндов, после того как мистер Бузи был принят на Аллею славы, к берегам нашего города приплыл Ноев ковчег в виде двадцати или около того грузовиков и фургонов и нескольких сотен радостных волонтеров. Мне стыдно признаться, что я был среди тех студентов, которые пришли создавать шум и, может быть, увидеть какие-нибудь существа, о которых до этого мы только слышали или читали? Почему я решил поучаствовать? Из любопытства, думаю, и юношеской наивности. Я понятия не имел, что эта выходка навсегда изменит природу нашего города. Многие из нас не были трезвы, и никто не чувствовал себя отдохнувшим. Мы провели вечер в поздних барах, а потом перешли в ранние кафе, где за кое-какие деньги в наш кофе добавляли алкоголь. Нас просили прийти в крепкой обуви, перчатках, плотных брюках – потому что там было полно змей и грызунов, которых требовалось загнать в ловушку, и колючек, которых следовало избегать, – и с чем-нибудь металлическим, чтобы производить шум. На рассвете мы, полные алкоголя и воодушевления, прошли по набережной, запасаясь всем, что при ударе могло произвести громкий звук. Крышки мусорных бачков идеально подходили для этой цели, как и эмалевые рекламные вывески многих магазинов, ресторанов, покачивающиеся на цепях перед входом. Несколько крепких рычагов легко срывали их. Мне стыдно признаться, что я украл дистилляционную бадью и водопроводный кран из кузова стоявшего на улице грузовика, успокаивая себя тем, что верну их на место по пути домой. Если бы мой отец к этому времени уже умер, он бы перевернулся в гробу. Мы прошли по набережной, колотя по тому, что нашлось, ничуть не думая о жителях города или о тех, кто спит на берегу, надеясь только разбудить город. Мы хотели, чтобы все пришли посмотреть на животных и поучаствовали в том, что могло стать самым замечательным событием их жизни.

Я никогда прежде не заходил так далеко по набережной, а потому и не знал о существовании виллы мистера Бузи и «Кондитерского домика». Если бы я был наделен даром заглядывать в будущее, я бы рассмотрел их получше, уделил больше внимания оставшимся старым сооружениям в том пространстве, в котором мне придется жить в качестве любезного арендатора мистера Бузи на месте встречи «Рощи» и океана. Но, по правде говоря, я их практически не заметил, хотя наверняка если бы дал себе труд поднять взгляд на окна спален за балконами, то, возможно, увидел бы моего нынешнего домохозяина, выглядывавшего на улицу, дергавшего шторы. Он говорил, что помнил, как проснулся тем утром. Конечно, его нередко пробуждал звук крышек мусорных бачков. Но на сей раз шум производили не невинные животные, а одичавшие люди. Потом, когда мы закончили наши труды с бадьями и гаечными ключами, все существа, которые когда-то обедали в этом дворе отбросами с его кухни, были изгнаны или отловлены, приведены в бесчувственное состояние и вывезены. Мистер Бузи не знал – и до сих пор не знает, – стало ли это событие тем, что погубило и разрушило его до той степени, при которой восстановление невозможно, но он уверен: случившегося тем утром было более чем достаточно, чтобы изгнать его из дома, запятнать его любовь к своему жилищу. Вместе со всеми животными леска он потерял свою естественную среду обитания. К ленчу в тот день он подписал все документы, которые разрешали снос семейной виллы.

Я помню нависающее присутствие деревьев, подсвеченных наступающим днем, и – нечто такое, что я слышал прежде, но чего никогда не боялся, а теперь знаю, что я этого больше никогда не услышу в том пространстве – рассыпчатую угрозу прилива.

Мы ждали в месте сбора – на вымощенной площадке с регулярным садом и скамейками, пока нас не собралось человек сто, а то и больше; мы все колотили по нашим металлическим штуковинам, являя собой самый неблагозвучный оркестр. Это было здорово. Мы чувствовали себя как дети. Среди нас попадались лица, знакомые мне: несколько преподавателей, родственник, которого я не видел несколько лет, группка, знакомая мне по барам. Но Субрике я не знал – он должен был обратить на себя внимание, чтобы я его заметил. Я, конечно, знал его статьи. Читал все, что он писал про «Рощу». Он оказался гораздо старше, чем я думал, более потрепанным. Он выделялся из толпы: не заметить его ярость было невозможно, как и тот факт, что он был либо пьян, либо накачан наркотиками в гораздо большей степени, чем я или кто-нибудь из моих друзей. Его лицо в раннем свете утра было зеленым на сером, или «плесенью на сланце», как сказал он, когда мы случайно встретились у высоких стульев чистильщиков обуви всего год назад, и он с горечью рассказал мне то, что мог вспомнить о своих днях в роли «любителя легких».

Теперь я знаю – но в то утро выселения и понятия об этом не имел, – что его предыдущим днем вышибли с работы.

– То был вопрос принципа, – говорил он. – Независимость журнала никогда не должна выставляться на продажу. Я вручил им ультиматум, а они приняли его.

Но я подозреваю, что ультиматум исходил от редактора, а не от Субрике. Перед редактором стоял легкий выбор: либо он сохраняет скандального журналиста, либо получает уютное жилище. Субрике, очевидно, узнал об этом и еще, вероятно, узнал, кто стоит за требованием его увольнения. Иначе зачем бы он явился волонтером на устроенное Джозефом «переселение» («выселение», по-видимому, было бы более точным термином), если бы он не собирался прижать в угол человека, ненавидеть которого у него были все основания, и устроить сцену, переигровку потасовки в шатре.