Солнце нещадно лупило мне в спину, на небе не было ни облачка, и без всякого бинокля все было видно прекрасно.

Если верить карте, подо мной лежала деревня под названием Ла-Игера — десяток серых домишек под соломенными крышами, беспорядочно разбросанных по склону, крошечная церквушка, школа, напоминающая сарай, и сараи, напоминающие многоместные деревянные нужники, — картинка, в общем, вполне привычная для Боливии… Вот только подозрительно много народу. И все как один военные — не иначе, здесь полевой лагерь противника. Офицеры веселые, вроде бы даже пьяные, до меня доносятся смех и песни. Ничего не скажешь, удачное место мы выбрали для привала. Мартинес прав, надо убираться отсюда подальше, поскорее в Наранхаль, где нас ждет Рамон…

Я уже собрался незаметно отступить, как в небе отдаленно застрекотало, с запада показались два военных вертолета, забликовали на солнце бешено вращающимися винтами и сели аккурат на картофельное поле за деревней. Не дожидаясь, пока лопасти остановятся, из геликоптеров выскочили несколько человек в форме — званий на таком расстоянии было не разглядеть. Пригибаясь и придерживая фуражки, чтоб не снесло вихрем, они споро побежали к деревне.

Явно что-то назревало. Впрочем, что именно, меня уже заботило мало, хуже, чем сейчас, быть уже не могло, нам следовало выбираться отсюда, воссоединиться с выжившими из отряда — но я почему-то задержался.

И, как выяснилось, хуже быть могло. И стало.

Коротко посовещавшись, военные рассредоточились на заднем дворе школы-сарая, двое солдат ненадолго исчезли за покосившейся дверью. И вышли они оттуда не одни — с пленным. В драной камуфляжной куртке. Со связанными за спиной руками. С длинными спутанными волосами до плеч и курчавой небольшой бородой. Счастье еще, что я оставил «Гаранду» Мартинесу — иначе бы не выдержал и открыл пальбу. А так мне оставалось только наблюдать, кусая локти от бессилия что-либо исправить. Как пленному развязали руки. Как о чем-то спросили. Тот кивнул, ответил односложно. Как зачитали ему какую-то бумажку. Пленный слушал бесстрастно, потирая запястья.

Запястья, на каждом из которых блестело по часам.

Если до этого еще оставались какие-то сомнения, то теперь они исчезли: Рамон, наш несгибаемый Рамон попал в руки врага. Только он носил двое наручных часов — свои и лейтенанта Карлоса Коэлло, своего погибшего друга…

Дальнейшее произошло быстро, деловито и спокойно.

Рамона поставили к стене школы.

Один из офицеров (много позже я узнал его имя: Марио Теран) занял позицию напротив, метрах в десяти. Поднял к плечу М-2. Прицелился.

Рамон вскинул руку, что-то, кажется, крикнул.

Из ствола вырвалось облачко дыма…

Смотреть остальное я уже не мог. Я скатился по склону холма со своей стороны и какое-то время лежал неподвижно, кусая кулак и глядя вверх, не заботясь о том, что меня могут заметить. В небе лениво кружили стервятники, в траве копошились насекомые, со стороны деревни слышались невнятные приказы, молотили воздух работающие пропеллеры вертолетов. Жизнь продолжалась. Только уже без неистового Рамона.

Его расстреляли, это ясно. Значит, и АНОБ перестала существовать — поскольку, лишившись легендарного предводителя, она лишилась и своего центрального стержня, своей основы и опоры. А это значит, что безвозвратно погибло и наше великое дело — дело, которое могло изменить ход всей мировой истории…

Вот уж не думал, что сейчас, по прошествии стольких лет, давние события вновь напомнят о себе — да не просто напомнят, а ввергнут в яростный водоворот, способный утопить тебя в мгновенье ока…

Не спалось…

…В мадрасе Раккаль ибн Халиль учиться не любил, ни с кем из однокашников не дружил и среди учителей слыл мальчиком замкнутым, агрессивным, заторможенным в умственном развитии. И действительно, он отставал по всем без исключения предметам — кроме, пожалуй, химии, да и то лишь в тот период обучения, когда проходили экзотермические реакции, в просторечье именуемые горением.

Раккаль родился в конце семидесятых, уже в Боготе, куда из Ирака перебрались его родители, спасаясь от очередной войны с грязными израильтянами, да покарает их Аллах.

Израильтян маленький Раккаль ибн Халиль ненавидел. Презирал он также белых, негров и латиноамериканцев. Узкоглазых тоже не жаловал. Равно как не пылал любовью к своим родителям-арабам, трем братьям и двум сестрам.

Огонь — вот единственное, что любил Раккаль в этом мире, что влекло его, звало, манило и снилось ему по ночам, вызывая бурные поллюции. Огонь. Зазевайся на миг — и он вырвется на свободу, будет жрать все подряд, без разбора, ползти вверх по стенам домов, залезать в квартиры, гладить их обитателей пламенными пальцами… О, как они были похожи — неукротимые, вечно голодные юный Раккаль и огонь!

На заднем дворе полуразвалившегося пятиэтажного здания на окраине Боготы, где ютились такие же, как он сам, как его семья, нищие выходцы с Ближнего Востока, среди мусорных баков, в компании только мух и бродячих блохастых собак, он с утра до вечера поджигал всякий хлам — рассохшиеся ящики, старые газеты, сгнившие, полные клопов матрацы, сломанные телевизоры (лампы лопались с таким восхитительным треском!) — поджигал, а потом садился в сторонке и смотрел на огонь, смотрел, смотрел…

Полиция так и не выяснила причину пожара, в результате которого дотла сгорел полуразвалившийся пятиэтажный дом на окраине Боготы — вместе со всеми его обитателями, нищими выходцами с Ближнего Востока. Впрочем, полицейские не очень-то и старались.

Он с детства обожал маисовые лепешки. Важно, чтобы они были поджарены на банановом масле и пропитаны кокосовым сиропом. И запивать надо обязательно кофе. Промолотым вручную, только вручную, в скрипучей старой кофемолке с деревянным корпусом, каких нынче уже не выпускают. И сваренным на медленном огне в прокопченном кофейнике.

Возраст и значительное положение в обществе — как-никак второй человек в полицейском участке — не изменили его кулинарных пристрастий.

Теперь маисовые лепешки готовила и заворачивала в пакет жена, а не мама, но мама научила жену готовить точь-в-точь такие же лепешки и научила правильно заворачивать, чтобы лепешки ни в коем случае не слиплись.

Молотый женой кофе он приносил с собой в участок в граненой банке толстого стекла, заткнутой пробкой из пробкового дерева. Из нее не улетучивалось ни запашинки. Не то что из нынешних банок с винтовыми крышками.

Кофе, маисовые лепешки да еще спокойствие на вверенном участке — вот и все, что нужно для хорошего дня. Все остальное уже имеется: жена, мама и пятеро непоседливых мучачосов.

А после кофе и лепешек нужно закурить. Удовольствие, недоступное в детстве. Курил он тонкие мексиканские сигары, аккуратно обрезая кончик острым ножом с широким лезвием, лично изъятым двадцать лет назад, в начале полицейской карьеры, у бесноватого Сандро Пастерильо.