И ветер ещё молод и слаб. Но уже, набирая силу с каждым рывком, с каждым стоном, с каждым ударом торопит, торопит, торопит! Неизвестно, что принесёт, когда окрепнет — сильный дождь, свежесть, изморось, град или молнии. А может, и стихнет внезапно также, как и начался? Может, уймется, незваную, горькую гарь унесет прочь, собираясь где — то далеко, далеко грохотать…

В чужом поле, над чужими крышами, в чужом, неведомом мире примется охлестывать ледяными плетями поднятые вверх, жадно раскрытые пред ним ладони- ветви доверчивых деревьев.

Ну нет уж! Не для чужих эта гроза, ветер и дождь. Эта непогода её, Эмелины Ланнфель. Её буря, её шторм, в её море. Чужие угодья пусть дохнут, сохнут от жажды под злым, аки древний Зверь, палящим зноем. И после, не согреться чужой земле под ласковыми, теплыми лучами, не родиться плодам, не налиться зерну.

Нет никуда дороги дождям плодородным, здесь их законное место!

А уж что принесут они, то и будет. Хоть град, хоть тепло, а всё одно — чужим не достанется. Градинами будут забиты амбары, либо желтым зерном, а только доверху. Если даже снегом и пожухшей травой, значит, снег будет жрать льерда Ланнфель, и запивать водой дождевой, а только не отдаст никому… и ни за что.

— Дверь закрой, — велела она шепотом, уперев в спинку стоящего рядом стула ногу, и стянув чулок — На щеколду, Диньер. Не ровен час, войдет кто…

Освободившись от одежды, протянула руки вернувшемуся от двери, довольно скалящемуся супругу.

— Ты хорошенькая, Эмми! — сорвалось с его губ — Розовая, как леденец. Ляг на спину. И ноги шире. Смотрел бы на тебя…

Прервавшись на полуфразе, подхватил крепкие ноги супруги, сильно прижав к своим бедрам. Выдохнув, дернул ремень брюк прочь, освобождая налитый болью и кровью одеревеневший член.

— Не сделаю плохо, Серебрянка… Помни, легче наврежу себе, чем тебе. Помни всегда…

Вошел осторожно, едва сдерживая себя, стараясь не пойти на поводу у нетерпеливо вскрикнувшего и дернувшегося навстречу, жадно желающего грубых, алчных проникновений тела Эмелины. Неторопливо и бережно начал двигаться, лаская ладонями прохладные бедра льерды Ланнфель, нежные как невызревшее ещё, совсем свежее масло, также дрожащие мелкими, тугими каплями испарины.

— Ох, Диньер! — просунув руки мужу под рубашку, Эмелина потянула её вверх — И я хочу смотреть на тебя! Всегда хочу… Тебя хочу.

Охотно подчинившись этой просьбе, Ланнфель разделся. Не выходя из желающего и желанного тела, откинулся назад, зажмурившись, словно пытаясь грубеющей чешуей грудью остановить потолок, падающий на них обоих.

— Боги мои! — взревел, ощутив ноги жены, оплетающие дикой лозой его поясницу — Как же хорошо мне с тобой, Эмми!

И, тут же вернувшись, крепко прижался разгоряченным телом к телу Эмелины, текущему, тающему теплым, варенным молоком, пахнущему сладкими духами, сахарной пудрой и карамелью.

Теперь осмелев, он двигался сильнее, уперев ладони в стол, то отрывая губы от рта жены, то наоборот, накрывая его, стараясь впитать длинные стоны и короткие, отрывистые всхлипывания.

— Я влюбилась в тебя, — шептала она, запустив пальцы в жесткие, светлые волосы супруга, яростно двигая бедрами — Это точно, точно! Диньер, люблю… Очень люблю…

Пьянея от бесхитростных фраз и искреннего, наивного тона, Ланнфель, как и в который уже раз с ней, дарил себя. Забывая брать, дарил! Радостно ощущая, что дарить может ещё много, но только ей…

Только для неё он бездонен, этот колодец. Потому что только ей он нужен, иным и ковша хватало…

Только для неё, строптивицы Ланнфель, маловоспитанной и малограмотной, дикой Колючки вся нерасчерпанная вода. Для неё живущая глубоко влага, живительная и ласковая, лишь для того, чтоб расцвел её Цветок!

А уж каким он будет, не так важно. Пусть даже ядовитым. Пусть… Однако же, он его, Ланнфеля, цветок.

Только его. Не сорвать чужой руке. Ни за что.

— И я люблю, — вторил Ланнфель — И я, Серебрянка. Очень люблю тебя.

Ещё несколько раз двинувшись, чувствуя уже близкие, сладкие судороги кричащего под ним тела, излился сам, слегка прикусив один из тугих сосков жены, тяжело лаская нежные груди горячей, шершавой от чешуи ладонью.

— Ничего, Эмми? — спросил льерд, переводя дух — Ничего? Не больно?

Она погладила его по щеке:

— С ума сошел, Приезжий. С чего больно — то будет? Ножами ты, что ли, в меня тыкал? То, что до сих пор во мне, вовсе не ножик, хи — хи…

Глухо расхохотавшись в плечо супруги, Ланнфель отпустил её.

Эмелина же подниматься не спешила.

Потом, всё же сев и приняв платье из рук мужа, заинтересованно посмотрела вверх.

Ланнфель проследил за её взглядом:

— Что такое?

— Потолок, — ответила льерда уклончиво — Вспомнила просто… одну вещь.

Диньер напрягся. Чуткая супруга же прекрасно отследила это.

— Здесь лепнина, милый, — начала она нарочито раздумчиво — А ведь этот дом строился тогда же, что и другие поместья в Призонской Провинции, да?

Льерд кивнул, зачем — то сузив глаза и прикрыв рот рукой.

— Я просто вспомнила, Диньер… У многих в подобных домах такие же потолки. У папаши. И у Ригзов, например…

Ах ты ж… твою мать! Льерд Ланнфель резко дернул на себе рубаху. Несколько крупных пуговиц, отлетев прочь, звонко ударились о неприкрытые ковром каменные плиты.

Значит… она, эта стерва… пока они…

Лежа под ним, она глядела в потолок, вздыхала и вспоминала своего этого Ригза⁈ Может, ещё и представляла, что не законный супруг, а этот слюнявый сучонок её пользует?

Эмелина, мать её, Змеища Бильер!

— Слушай, Серебрянка, — вкрадчиво и очень злобно пропел Ланнфель, стараясь унять гарь в груди — Что, если бы я передумал, и взял тебя с собой в Ракуэн? Ты бы поехала?

Льерда тяжело вздохнула.

— Поехала б, конечно! — ответила она, щелкая пажами чулок — Да только ведь ты…

— Передумал, — рявкнул льерд — После праздников едем вместе. Понятно тебе?

— Но, Диньер…

…Оглушительно захлопнувшаяся за Ланнфелем дверь, ровно ножом отсекла все вопросы льерды и её же…

…хитрый и довольный смешок.

Глава 33

В продолжении праздничной недели Диньер и Эмелина всё же навестили папашу Бильера. Родитель оказался очень рад визиту, хоть немного и попенял, что молодые супруги не приехали увидеться с ним и прочей родней раньше.

— Да что вы, папенька! — принялась оправдываться льерда Ланнфель, ответив на родительские поцелуи и объятия — То в город ездили. То Кора расшиблась! Знаете же… То чувствовала я себя неважно… Вы ведь и об этом знаете, передавала записку же я вам… Сейчас уже ничего, а спервоначалу муторно было. Очень.

При упоминании последнего обстоятельства, хорошо уже известного