Тарарам, действительно, знал, чего хотел. И если Егор излившейся из него в этом зале песней всего лишь очаровывал, ласкал и ранил, то слова Тарарама воткнули Егора в реальность, как штепсель в розетку. Закон явился. Мир дрогнул. Над городом бушевала гроза, туго набитая, как фартовая сеть рыбой, громом и молнией.

Сколько продолжалась эта пламенная проповедь, Бог весть. Все очнулись, когда во внезапной тишине в дверях раздался всхлип. Егор обернулся. На пороге зала стоял охранник и смахивал упавшую на желтые усы слезу. Он не мог слышать сказанного, но, как глухая от роду змея, он почувствовал дрожь засиженной мухами земли и пришел благодарно узреть колебателя тверди.

Нагрянувший приступ был страшен. Егор, Катенька и Настя с трудом удерживали бьющегося на полу в судорогах Тарарама — спазмы ломали и крутили его, как червя на крючке. Он хрипел, выкрикивал отрывочно и резко, расплевывая белые пенистые хлопья, какую-то невнятицу, и его широко открытые глаза не видели того, что было рядом, но, выкатываясь из орбит, не мигая смотрели за непроницаемую для иных грань, отсекавшую землю от рая, сущее от замысла о нем, юдоль скорбей от мира без греха. На пике пароксизма Егору едва удалось втиснуть в рот Тарараму обернутый носовым платком ригельный ключ от дома, который тот с зубовным хрустом закусил, как удила.

Минут через семь, однако, припадок стих, зрачки закатились под веки, и, покрытый холодным потом, изнуренный, с подсыхающей на губах пеной, Рома впал в расслабленное забытье. Охранник попытался было вызвать «скорую». Его едва отговорили — опыт прошлых омовений подсказывал, что дурного не будет, покой исцелит, и организм сам вправит полученный психикой в иначе закрученном мире вывих.

Катенька и Настя дружно хлопотали вокруг Тарарама — одна подкладывала ему под голову сброшенную с плеч блузку, другая вытирала его блестящее от испарины лицо платочком. Присев на полу возле наконец-то угомонившегося товарища, Егор, все еще возбужденный после перенесенного и решительно обновившего его переживания, снял с шеи диктофон, пощелкал кнопками, поднес крошечный динамик к уху и просиял. Есть! Скрижали отпечатались на цифре.

2

Часу в четвертом следующего дня Егор нес Роме на Стремянную расшифровку диктофонной записи. Он был доволен работой — печатный текст, занимавший без малого восемь страниц, густой, крепко настоянный, разом вышибающий из механической логики дней, произвел на него впечатление едва ли не такой же яркости и силы, что и сама излившаяся из Тарарама речь. Хотя тут, на бумаге, прямое обаяние личности говорящего определенно уже было вычтено. Впрочем, только не для него. Егор, читая и перечитывая распечатку, словно слышал внутри головы голос Тарарама, накрепко запечатленный в памяти, как выжженная лазером дорожка на диске, — Егор все еще оставался в шлейфе необычайных чувств, увлекших его вчера в жаркий восторг и переплавивших в какое-то иное качество. «Как бы там ни было, — подумал он, — с пушкинской речью Достоевского вышло иначе…» Та вызвала восторг у слушателей и заметно сдулась на бумаге. Другое дело здесь. Да, здесь совсем, совсем другое… Взять хоть начало: «Любить родину — духовное состояние народа. Но когда нет осознания истинной цели, достойной называться этим словом, неоткуда взяться и ощущению справедливости порядка, охраняющего мир без цели». Или вот это: «Реальность, за которую так принято цепляться, — сумасшедший дом. И что проку в дипломированном главвраче, если хозяин этой психбольницы и самый буйный ее пациент — одно лицо. Я говорю о дьяволе». Или вот: «Важнейшее устремление человека, сотканное из любви и света, — спасение души и восхождение в жизнь вечную. Значит, и государство имеет смысл лишь тогда, когда создает, поддерживает и защищает тот уклад общественной жизни, который наилучшим образом открывает путь этому устремлению. Не подменяя собой Царствие Небесное, государство должно стоять на принципах, отвечающих Божьим заповедям. Цель народа — построение такого государства, а его долг — неприятие государства иного». В возбужденных раздумьях Егор не заметил, как оказался возле Роминого дома. Путь от Казанской до Стремянной улицы он словно бы прошел в тумане.

Во дворе Егор взглянул на знакомые окна и увидел цикламен. Что ж, он тоже был не прочь отметить это дело — в конце концов не каждый день приходит людям весть об общем долге. Развернувшись, он отправился в ближайший магазин — на угол Владимирского и Графского.

Перед Невским, как обычно, Владимирский проспект стоял, запруженный машинами, так что Егор безо всякого риска миновал его в неположенном месте. Скромных средств, какими располагал студент из семьи с весьма средним достатком (в июле Егор собирался устроиться продавцом-консультантом в магазин, где торговали музыкой и видео, но вакансия ушла, а нового места он уже не искал — одолели события), как раз хватило на бутылку водки и банку правильной сайры шикотанского островного рыбокомбината (тихоокеанская сайра с подмосковным или калининградским адресом на жестянке — нездоровая фантазия). Не помешала бы еще и половинка хлеба, но деньги кончились, а хлеб, пожалуй, мог найтись и в доме Тарарама. Там же могли найтись и водка, морс, «Ессентуки», разнообразные закуски — Рома не пил один, и цветок в окне означал вовсе не страстное «неси!», а извещал, что собутыльнику здесь будут рады. Егор это знал, но не любил халяву.

— Меня не оставляет тревога, — признался Тарарам, пропуская Егора в кухню. — Такое чувство, словно вокруг сырая темнота, в которой затаились огромные пиявки. И они выжидают. Выжидают момента, когда ты отвлечешься, забудешь про них, чтобы в этот миг и напасть.

Радостное возбуждение переполняло Егора, он чуть не приплясывал на ходу.

— Брось! Что еще за пиявки? Ты сделал черт знает какое дело! Отлично сделал! Никто бы так не смог. Я же все записал — вот, смотри. — Егор протянул страницы распечатки. — Теперь это надо как-то донести до всех, до всей России — опубликовать, поставить на сцене, прочитать по радио, экранизировать, вывесить в Сети, положить на музыку, и пусть под эту ораторию вертится юлой на льду Ягудин…

Тарарам взял бумагу, спокойно, без нетерпения и жара, что Егора несколько задело, посмотрел на черные буквы.

— Водку в морозильник брось, а оттуда достань холодную, — распорядился хозяин.

Пока Егор исполнял поручение, Рома бегло пробежал глазами несколько страниц.

— Я все помню, — сказал Тарарам. — И даже могу немало к этому добавить. — Он отложил распечатку, поставил на стол миску с обжаренными баклажанами, горку малосольных огурцов на блюдце, ржаной хлеб. — Но зачем же экранизировать? Разве мы революционная ячейка и наше дело разбрасывать в толпе листовки?

— А как тогда? Это ведь и есть то самое… песчинка, вокруг которой нарастет кристалл! И слуги, занявшие хозяйские места, ничтожества, втайне сознающие свое самозванство, поймут, что господа вернулись!

— То-то и оно, дружок, — нахмурил брови Тарарам. — Опять борьба за место под луной и право крутить туда-сюда баранку. Уволь. Пошлость — это и есть повторение, сто раз пережеванная жвачка, выдаваемая за только-только снятый со сковороды лангет.