Шрифт:
Интервал:
Закладка:
17 июня
Просто не знаю, стоит ли об этом писать в дневнике. Это несчастье, неожиданный удар в спину. При мысли об этом у меня голова идет кругом и я не в силах в чем-либо разобраться. И, вероятно, именно поэтому мне нужно все подробно записать, чтобы обдумать происшедшее снова и снова. Нечего бояться предательства. Нужно смело, безбоязненно смотреть правде в глаза, как и подобает настоящему коммунисту. Вздохи, самообман здесь не помогут. Разрубить — и конец. Но как разрубить, если удар придется и по мне?
Ну, возьмем себя в руки. И начнем по порядку восстанавливать, как все было в действительности. Логика железная: причина — следствие. Без причины и волос с головы не упадет. Причинная зависимость во всем — взаимосвязь — цепь разнообразных причин и следствий. Боже мой, какая путаница в голове! Необходимо встряхнуться. И факты — прежде всего.
Позавчера наконец-то я стал посвободнее. Это случилось после того неудачного свидания с Элой. Я сел в машину и поехал на стройку. Это за Татрами, в безветренной спокойной долине, почти, у самой границы нашего района. Стройка большая, государственного значения. Занимает она огромную территорию — раскинулась по всей долине.
В строительном деле я разбираюсь неважно. Но даже мне удалось сразу почувствовать — если можно так выразиться — дух созидания, вдохновляющую мощь и величие стройки. Да, это грандиозно. Вот так шествует революция. Все выворачивает с корнем, перепахивает, разрушает, уничтожает и создает новое светлое здание будущего. Стройка лишь разворачивается, но, обладая хоть каплей воображения, ты легко представишь себе ее завершенной — полное света великолепное здание, олицетворение социализма.
Я тщетно искал в конторе товарища В., парторга строительства. Он был на земляных работах. Трудился там вместе с цыганами. Его трудно было отличить от них, спина у него стала черной от загара, только она была пошире и помускулистее, чем у других. Увидев меня, он выскочил из ямы, пустил на себя струю воды из брандспойта, наскоро вытер лицо рукавом рубашки.
— Это моя система поднимать трудовую дисциплину — объяснил он мне на ходу. — Результат гарантирую. — и горделиво показал свои ладони: — Вот посмотри.
Руки у него — что хорошие лопаты. Товарищ В. провел меня по всей территории стройки. Ходить с ним — одно удовольствие, его самого распирала горделивая радость. Кажется, я впервые видел столь неукротимую, ничем не замутненную любовь к труду, к своему делу. Он знал стройку всю до последнего шурупа, и, вероятно, любой шурупчик вызывал у него совсем особое отношение. Все прошло через его руки и мозг — от первого удара плотницкого топора до рокота бульдозера. И что самое главное — он обладал способностью вдохновлять, передавать свою любовь к труду другим людям, он умел заражать их ею без какого-либо напряжения, легко и свободно, двумя-тремя словами, грубой шуткой или просто взглядом. Да, он, безусловно, подтверждал истину, что только тот, кто горит сам, может зажигать других. О таких говорят — хозяин. И правильно, это огромное предприятие было его вотчиной, все здесь было для него свое, домашнее, близкое. Мы обошли стройку вдоль и поперек, я уже ног под собою не чуял. У каменщиков перекусили колбасой и запили ее плохим пивом. Побывали и в цыганском поселке. Товарищ В. и тут знал всех-всех по имени — от мала до велика. Он умел успокоить не только повздоривших женщин, но и бегавших голышом ребятишек.
За цыганским поселком виднелись еще три барака, обнесенные колючей проволокой. Товарищ В. вопросительно взглянул на меня: не хочу ли я пойти туда? По правде сказать, мне не по душе колючая изгородь. Я вдоволь на нее насмотрелся. А кроме того, я очень устал. Но что-то будто тянуло меня пойти — или это я теперь выдумал? В конце концов пошли мы и в трудовой лагерь. Он был пуст, в бараках остались лишь дежурные. Перед бараком — ни пылинки. Нары, заправленные по-солдатски. Вообще лагерь скорее напоминал казарму. Я заметил, что товарищ В. горд царящей здесь чистотой и порядком, что и лагерь он считает частью своего хозяйства. Только мы собрались уйти, как после смены в барак вернулась партия заключенных. Часовой у входа обыскивал их.
— Привет, контра! — крикнул товарищ В.
Но никто не откликнулся, только один поднял голову и усмехнулся. Я пытался смотреть мимо них. Я понимаю, что это враги, по крайней мере в своем большинстве, но я сам был в заключении и знаю, как пахнет неволя. И стоит мне увидеть запавшие глаза, опущенные плечи, согбенную спину — я все это не в отдельности, а в целом, в общем, вместе, — концентрированное выражение отчаяния, злобы и безнадежности, стоит мне услышать, как конвоир выкрикивает имена заключенных, услышать ритм шагов, какой выбивают только заключенные, — мне становится не по себе.
Так вот, я закурил, стараясь не глядеть в сторону заключенных, входивших в ворота лагеря. А потом машинально бросил окурок на землю и вдруг увидел, как за ним потянулась чья-то рука, исхудалая, жилистая, с наколотым на запястье номером, рука, бесконечно знакомая. Окурок незаметно, одним арестантам известным способом, исчез в ладони. Впечатление было такое, будто мне приснился дурной сон. Я испуганно поднял глаза и увидел большую голову, с трудом удерживаемую на плечах, прядь совершенно седых волос. Но поразила меня рука — в особенности рука, почему-то страшно знакомая. Она спрятала окурок движением, которое сразу заставило меня вспомнить все… Один из последних дней в концлагере; беззубая улыбка апрельского солнца, студеное дыхание враждебных Альп; мимо нас тащатся французские военнопленные, и вдруг оттуда летит окурок, и за окурком тянется та же рука, рука Эдо, в этом не может быть никакого сомнения. Большая жилистая рука с вытатуированным номером. Тот окурок мы выкурили вместе — я и Эдо. Эдо был моим старшим братом, был