для меня всем, чем может быть только старший брат. Все поплыло у меня перед глазами… Эдо сказал… Что сказал тогда Эдо?..

Он сказал, что этот окурок — символ жизни, это значит, что мы останемся в живых, это вестник жизни. Я уже не помню точно его слов, но сказал он нечто в этом роде. Эдо был просто начинен добрыми пророчествами; в карманах полосатых лагерных штанов, кроме веревки и всегда готовой к употреблению ложки, у него постоянно имелся неисчерпаемый запас добрых известий. Вот оно как! Нет, это, безусловно, одна и та же рука. Это рука Эдо; заключенный, прошедший мимо меня, — Эдо, мой старший брат. Я не видел его лица — очевидно, он отвернулся. Может, узнал? Теперь мне даже кажется, что в первые мгновения я думал только об одном: узнал он меня или нет? Я думал об этом — в дневнике я могу в этом признаться, — думал со страхом, я испугался и стыдил себя за этот испуг, мне стыдно было, что наша встреча вызвала у меня лишь эту гнусную мысль. Вероятно, это все-таки правда, человек не столь благороден, как он хочет казаться другим людям и самому себе. Это доказывает и мой случай. Какова была моя первая реакция? Акт самосохранения. Только бы он меня не узнал! Только бы не скомпрометировал перед товарищем В.! Только бы не повредил моему положению, которое я с таким трудом завоевал! И что эта первая реакция была не случайной — это тоже очевидно, хотя бы потому, что даже теперь, когда я пишу об этом, ко мне нет-нет да явится сожаление: и зачем только я его встретил?! И к чему судьба послала мне это испытание?!

Да, после этой встречи я не мог двинуться с места. Все заметили мою растерянность. Товарищ В. Тоже спросил, что со мной, отчего я стою как истукан. Я с трудом оправился от потрясения, но энтузиазм мой иссяк, я не мог уже радоваться успехам стройки и товарища В. в первую очередь, потому что мне было стыдно.

Потом мы с товарищем В. сидели и пили. У него в бараке в общем было довольно мило и уютно.

Пить я не привык, но тогда мне казалось, что это мне поможет избежать новой встречи и всех связанных с ней последствий. Потому что я уже тогда понимал, чем мне это грозит. У меня только не хватало мужества уяснить все до конца.

Так вот, сидели мы и пили. Была с нами какая-то женщина, увядшая кляча из буфета; всего я уже не помню, с непривычки я очень быстро опьянел — только общее неприятное ощущение, ощущение грязи, каким-то образом связанное с товарищем В., сохранилось у меня. С того вечера мое уважение к нему сильно упало. Да, да, вспомнил: товарищ В. зачем-то посылал женщину в буфет, а она отказывалась идти, и товарищ В. схватил ее за волосы и спросил, не забыла ли она, кто тут хозяин. И вообще, сколько помнится, хвастался он непомерно много; казалось даже, что стройка затеяна ради него, а не он служит ей. Я, я да я. Нет, ему необходимо было устроить небольшое кровопускание — конечно, в нравственном смысле этого слова, — слишком уж влиятелен он и горд и убежден в своей несокрушимости и силе.

Некоторое время мне было с ним даже весело, но это продолжалось недолго; потом меня начало тошнить, я вынужден был выйти на улицу. А возвратившись, уже не смог развеселиться. Все представлялось мне в мрачном свете — и я сам, и товарищ В., и потом эта женщина… я не выношу этот сорт женщин… Впрочем, чем дальше, тем меньше я обращал внимание на происходящее, погрузившись в размышления о встрече с Эдо, хотя усиленно гнал от себя эти мысли. Я уже знал, что от них не избавишься. Не избавишься, потому что… Почему? Боже мой, как я устал! Глаза слипаются. Который час? Ох, уже светает… Какие-то птицы поют… Что за птицы? Я никогда не мог отличить соловья от черного дрозда. И вообще я о многом не имею понятия. Это факт, и тут ничего не поделаешь. Нужно идти спать, спать, спать.

18 июня

Сегодня разразилась страшная гроза. Ураган сломал старую липу на площади. Вокруг нее собралась толпа, как вокруг мертвого человека. Бурей повалило электрические столбы. Злосчастная равнина! Бури разгуливают по ней без всяких препятствий. И человек беззащитен. Я никогда не привыкну к равнине. Широкий простор действует угнетающе. Говорят, будто после бури воздух чище, но вот уже глубокая полночь, а на улице все еще душно. Или это только мне кажется? Вчера, под утро, я видел страшный сон и проснулся в холодном поту. Прежде со мной этого никогда не бывало. Неужели из-за Эдо? Я хотел было отбросить эти мысли — солдату на марше не положено носить лишнее, а я нарушаю устав постоянно. Это как если бы рядом разорвалась граната. На теле много ран, и каждая болит. И страшнее всего вопрос: что делать? Что делать, если лишнюю тяжесть нельзя сбросить? Ждать, пока она доведет меня до могилы?

Товарищ О. пьет в открытую. Мне шепнул об этом председатель района. И шкодливо добавил, что пьяный О. в трактирах грозит расправиться со мною. Не понимаю, что веселого находят люди при виде того, как опускается честный человек. Как можно, глядя на это, от удовольствия потирать руки? Я не одобряю товарища О., порицаю его слабости, его склонность к алкоголизму. Но не могу радоваться гибели человека и коммуниста.

20 июня

Мне необходимо было туда возвратиться. Вечером я сел в машину и поехал прямо к товарищу В. Очень неприятный разговор.

Я: Меня интересует один интернированный.

Он: Интернированный?! Ого-го-го. Это интересно.

Я (лгу): Он мой земляк, то есть шапочное знакомство. Но мне хотелось бы с ним поговорить.

Он: Как его фамилия?

Я назвал фамилию.

Он: Ого-го-го, это любопытно. Земляк?

Ясно, он понял, что я лгу. Но помог мне. «Только ради вас», — добавил он при этом. Пригласил начальника лагеря. Совещание. Я жду за дверью. Мучительно неприятно. Наконец начальник отвел меня в лагерь. Я вынужден был долго сидеть в его канцелярии. Привели Эдо. Он остановился у двери. Я не знал, можно ли, нужно ли, могу ли я попросить караульного оставить нас наедине. Он ушел сам — очевидно, получил такой приказ.

Лицо Эдо мало напоминает прежнее. Есть в нем нечто неодолимо чужое. Это опухшее лицо раздраженного человека, в нем что-то затаено, словно он скрывает что-то.

Разговор с Эдо.

Я: Эдо, Эдо! Как довелось встретиться!

Он: А ты что думал?

Я: