Лафайетт, — обратился король к генералу, который все еще нерешительно стоял возле него, — что же вы не торопитесь объявить народу мою волю?

— Государь, — торжественно ответил Лафайетт, — бывают моменты, когда только глас Божий или голос монарха может дать народу успокоение.

— Вы полагаете, что теперь именно такой момент и что я сам должен оповестить народ о своем решении?

Лафайетт поклонился и указал рукой на окно, через которое не прекращаясь доносились в кабинет все те же крики:

— В Париж, в Париж! Мы хотим видеть короля! Мы хотим, чтобы король ехал в Париж!

С минуту король в задумчивом молчании прислушивался к адскому гулу, и величественному и ужасному, а потом решительно поднял голову и произнес:

— Я последую вашему совету, генерал: я объявлю народу о своем решении. Дайте мне руку, ваше величество, выйдем на балкон! А вы, господа, следуйте за нами!

Королева без единого слова возражения взяла протянутую ей руку супруга; другой рукой она крепко держала руку маленького дофина. Мадам Тереза спокойно и беспечно шла рядом с матерью.

XIV. В Париж!

Королевская чета в сопровождении министров и придворных поспешно прошла, не говоря ни слова, две смежные комнаты и вступила в зал с балконом, расположенный в средине главного здания, откуда открывался обширный вид на внутренний двор Версальского двора и на площадь перед ним.

По знаку короля камердинер Гюэ поспешил распахнуть высокие двустворчатые двери, и король, послав улыбку Марии-Антуанетте, вышел на балкон.

В одну минуту, словно по мановению Господней руки, укротившей это бушующее человеческое море, шум и волнение прекратились. Когда же собравшиеся узнали короля, грянуло восторженное ликование, прокатилось, все разрастаясь, по площади и проникло в смежные улицы:

— Король! Да здравствует король!

Людовик, бледный от волнения, со слезами на глазах, подошел к самым перилам балкона и, водворяя тишину, поднял обе руки в знак того, что хочет говорить. Его поняли и повиновались громким голосам, раздававшимся там и сям в шумевшей толпе и требовавшим тишины и внимания. Тогда над головами тысяч народа, который, затаив дыхание, устремил взор кверху, раздался громкий, сильный голос короля:

— Я хочу дать своему возлюбленному народу доказательство того, что моему отеческому сердцу не доверяют без причины. Я перееду сегодня с королевой и своими детьми в Париж, который будет отныне моей резиденцией. Итак, дети мои, вернитесь в столицу, а я последую за вами через несколько часов.

Народ разразился шумными кликами радости, махая руками, шляпами, платками, а Людовик не спеша вернулся с балкона в зал.

В тот же момент поднялось внизу новое волнение, раздался новый крик:

— Пусть покажется королева! Мы хотим видеть королеву! Королеву! Королеву! Королеву!

И все настойчивее, громче и яростнее гремел этот повторяемый тысячеголосым хором повелительный зов, врываясь в отворенные двери балкона. Королева взяла за руки обоих своих детей и сделала несколько шагов вперед. Но король удержал ее.

— Не ходите, Мария, — промолвил он дрожащим голосом, с испуганным видом. — Нет, не ходите! Слишком ужасно видеть это яростное волнение у своих ног; голова идет кругом. Не ходите, Мария!

Между тем шум внизу превратился в ураган, от которого дрожали стены замка.

— Слышите, ваше величество? — промолвила Мария-Антуанетта. — В данном случае так же опасно показаться, как и прятаться. Итак, предоставьте мне сделать то же самое, что сделали вы. Пойдемте, дети!

И королева решительными шагами, с высоко поднятой головой вышла на балкон со своими обоими детьми в сопровождении короля, который встал позади нее, как страж, готовый защищать безопасность и жизнь своих близких. Однако появление всей королевской семьи не произвело действия, на которое, пожалуй, рассчитывал Людовик. Народ не разразился изъявлениями радости, дружным ликованием. Он кричал и шумел, ревел и выл:

— Одну королеву! Не надо детей! Мы хотим одну королеву! Прочь детей!

Напрасно Людовик приблизился снова к перилам балкона, напрасно простирал он руки, стараясь водворить тишину, и наконец возвысил голос, требуя молчания. Его слова были заглушены страшным гамом беснующейся черни, которая показывала на балкон поднятыми кулаками, пиками, ружьями, и своим ревом привела маленького дофина в такой ужас, что он громко расплакался.

Королевская семья удалилась и вошла обратно в зал, где была встречена бледными, дрожащими, безмолвно плакавшими придворными. Однако чернь внизу не унималась. Она как будто хотела доказать самой себе, что ее воля может быть законом даже для короля и королевы, может требовать от них повиновения.

— Королеву! Мы хотим видеть королеву! — не унимались яростные крики. — Пусть нам покажется королева!..

— Хорошо! — со смелой решительностью воскликнула Мария-Антуанетта и проложила себе дорогу среди придворных, которые хотели удержать ее, преграждая ей путь, отстранила нетерпеливым движением короля, умолявшего ее не ходить, и вышла на балкон одна, без всякой свиты, без охраны, как укротительница льва, которая кидается в клетку зверя, смиряя его только своим взором и повелительным видом и заставляя покорно склониться к ее ногам.

И лев был укрощен: его страшное рыканье смолкло; охваченные удивлением, восторгом, тысячи людей с взволнованными лицами смотрели вверх на королеву, на эту дочь цезарей, которая стояла, скрестив руки на груди, спокойно, с гордой осанкой и смотрела бестрепетным взором в бурлившую, взбаламученную бездну.

Восхищенный, покоренный этой смелостью, этим царственным спокойствием, народ разразился громкими кликами одобрения, тысячеголосым «браво», и под этот оглушительный рев и крик королева с гордой улыбкой на устах удалилась с балкона обратно в зал.