Дофин кинулся к ней с распростертыми объятиями и, охватив ее колени, воскликнул:

— Мама-королева, моя милая мама-королева!.. Останься со мною, не выходи к этим ужасным людям! Я боюсь их, о, я боюсь!

Мария-Антуанетта схватила мальчика на руки и запечатлела поцелуй на его лбу своими бледными, холодными губами. Один миг казалось, что она изнемогла под гнетом только что пережитого ею страшного момента и готова разразиться слезами. Однако ей удалось преодолеть женскую слабость; она чувствовала, что в этот час должна быть только королевой.

С дофином на руках, крепко прижимая его к сердцу, Мария-Антуанетта пошла к королю, который, чтобы скрыть от жены хлынувшие у него слезы, удалился в соседнюю комнату и стоял там, прислонившись к дверному косяку.

— Ваше величество, — входя туда и поднося к королю дофина, сказала Мария-Антуанетта, — заклинаю вас в эту ужасную, мучительную минуту дать мне одно обещание.

— В чем оно заключается, Мария? — пробормотал король. — Чего вы желаете?

— Ваше величество, всем, что дорого вам и мне, благополучием и спасением Франции и вашим собственным благополучием и спасением этого возлюбленного ребенка, вашего преемника, заклинаю вас обещать мне, что если бы нам предстояло еще когда-нибудь пережить подобную ужасную сцену, то вы сделаете все от вас зависящее, чтобы избежать ее.

Вид благородного, разгоревшегося лица королевы, которое дышало энергией, и звук ее мужественного голоса глубоко потрясли короля и заставили его отвернуться. Он хотел заговорить и не мог; слезы стояли у него в горле, и, как будто стыдясь своей слабости, он слегка отстранил от себя супругу и дофина, поспешно прошел через комнату и скрылся за дверьми с противоположной стороны.

Мария-Антуанетта проводила его долгим, печальным взором и вернулась опять в комнату с балконом. Трепет объял ее душу, и мрачное, жуткое предчувствие на одно мгновение заставило замереть сердце.

Ей вспомнилось, что в этой комнате, где она только что пережила такие неизмеримые муки, где еще слышался неистовый крик черни, вздумавшей сегодня впервые давать приказания королеве, отошел в вечность Людовик XIV. Скорбное предчувствие подсказало ей, что сегодня здесь пришел конец и французской королевской власти. Перед ее духовным взором, подобно бледному окровавленному призраку, проходило будущее, и, как бывает всегда в моменты высшего духовного волнения, королева представила себе все мрачные предостережения, ниспосланные ей судьбой. Ей пришли на память картины вифлеемского избиения младенцев, украшавшие стены комнаты, где она в качестве дофины провела первую ночь на французской территории, а потом ужасное пророчество, которое она услыхала от графа Калиостро по дороге в Париж, и эшафот, показанный им. Мария-Антуанетта вспомнила ураган, потрясавший землю, вырывавший с корнем деревья в первую ночь, проведенную в Версале, и страшную катастрофу на другой день во время фейерверка в Париже, стоившую жизни нескольким сотням человек. Затем ей представился тот момент коронации, когда король схватился рукой за корону, только что надетую ему папским нунцием, и воскликнул от боли: «Да она колется!» Теперь же королеве показалось новым зловещим предзнаменованием то обстоятельство, что сегодняшняя ужасная сцена разыгралась в комнате, где умер король, которому Франция была обязана своим величием и славой.

— Мы погибли, погибли! — пробормотала Мария-Антуанетта. — Ничто больше не может спасти нас! Эшафот уже воздвигнут!

Она безмолвным движением руки, легким наклонением головы отпустила присутствующих и вернулась в свои покои, которые охранялись теперь солдатами Лафайетта.

Несколько часов спустя на большой площади перед замком грянули два пушечных выстрела. Они возвестили Версалю, что король с королевой и детьми покинули гордый королевский замок — уединенную, неприступную версальскую резиденцию, чтобы… не возвращаться туда более.

На высокой колокольне церкви Святого Людовика, где недавно праздновалось открытие Национального собрания, большой колокол пробил час пополудни, когда к парадному крыльцу замка подали карету, в которой королевскому семейству предстояло ехать в Париж.

Ряд других экипажей составлял кортеж. Они предназначались для депутатов Национального собрания, которое, как только был объявлен отъезд короля в Париж, издало декрет в том смысле, что оно считает себя неотделимым от короля и последует за ним. Немедленно в замок явилась депутация для сообщения королю этого декрета и была принята Людовиком с приветливыми словами благодарности.

Но Мария-Антуанетта встретила известие о таком решении Национального собрания презрительной улыбкой, и гневная молния сверкнула в ее взоре.

— Итак, господа третьего сословия достигли своей цели! — воскликнула она. — Они одни вызвали этот бунт, чтобы дать повод Национальному собранию перебраться из Версаля в Париж, и поставили на своем. Но пусть не говорят мне, что это положит конец революции. Напротив, гидра протянет теперь все свои головы и растерзает нас. Но все равно, лучше быть растерзанной ею, чем преклониться пред ее властью!

И с высоко поднятой головой, со спокойным видом королева села в большую карету, в которой королевскому семейству предстояло ехать в Париж. Рядом с нею поместился король, между собою они посадили дофина. Против них сидели их дочь Тереза, принцесса Елизавета и де Турзель, гувернантка «детей Франции».

За ними длинной, необозримой вереницей тянулись: сначала артиллерийский обоз, а далее чернь, вооруженная пиками и саблями; тут были мужчины, покрытые пылью и кровью, женщины с распущенными волосами, в разорванной одежде; большинство их были пьяны, изнурены беспутно проведенной ночью, продолжительным кликом и ликованием. Однако это не мешало людям орать хриплыми голосами непристойные песни или издеваться над королевской семьей. За дикими толпами народа шли двести гвардейцев, обезоруженных, без шляп и перевязей; каждого из них вели по двое гренадер, солдат швейцарской гвардии и фландрского полка. Посредине этого шествия громыхали заряженные пушки, возле каждого орудия шли по два солдата, под надзором мужчин из простонародья. Но еще страшнее свиты королевского экипажа были герольды, предшествовавшие ему. Этими герольдами служили самые неистовые и бешеные из среды валившей валом черни, которым хотелось поскорее возвестить Парижу, что революция в Версале унизила королевскую власть, что народ остался победителем. Герольды несли с собою кровавые трофеи этой победы — головы Варикура и Дехютта, верных швейцарцев, павших на службе