Не дожидаясь ответа, аббат усаживается в одно из плетеных кресел, которые стоят прямо на солнце у мраморных столиков уличного кафе. Академики тоже садятся, появляется официант, Брингас заказывает себе и остальным шоколад с водой. А себе еще и бисквиты, чтобы окунать их в шоколад.

– Я так спешил, столько неотложных дел… Выскочил из дома, не позавтракав.

Ожидая заказ, обсуждают Сент-Оноре: как случилось, что обычный городской квартал превратился в модное и элегантное место, куда приходит полгорода – других посмотреть, себя показать? Аббат указывает тростью на разряженных в пух и прах дам в кокетливых шляпках, называя их по именам, а также на мужчин в напудренных париках, с родинкой на щеке и при двух часах с блестящими крышками, кокетливо подвешенных на цепочке к жилету – тупые хлыщи, ворчит аббат сквозь зубы, делая вид, что вот-вот плюнет в их сторону, – которые сопровождают разряженных дам, послушно неся на руках их карманных собачек.

– Вся жизнь этих женщин – одно сплошное жеманство. Все легкомысленно, все по-французски: учителя танцев, парикмахеры, модистки, повара… Вы глубоко ошибались, сеньоры, думая, что Париж населяют сплошь ученые и философы!

Зловеще улыбаясь, Брингас красочно описывает обычный день из жизни парижских дам: двенадцать часов в постели, четыре – у зеркала, пять в гостях и три на прогулке или же в театре. На этой улице и в ее окрестностях, всюду, где царят monde[22]и его жрицы и превыше всего на свете ценится изобретение новой прически, нового шербета или духов, начинаешь сомневаться в поступательном развитии человеческого разума. А в это же время в бедных кварталах люди умирают от болезней и голода, обшаривают рынки в поисках гнилых овощей, женщины идут на панель, чтобы принести домой кусок черствого хлеба. В Париже, между прочим, проживают тридцать тысяч публичных женщин, уточняет он. Именно так: ни больше ни меньше. Не считая, конечно, содержанок и тех, кто скрывает свое занятие.

– В один прекрасный день все это вспыхнет на костре истории, – с порочным наслаждением рассуждает Брингас. – Но покуда дела обстоят так, а не иначе, остается только ждать.

Академики переглядываются, молча вопрошая друг друга, в ту ли компанию они попали, имея в виду своего нового знакомого, не говоря о его жуткой манере произносить отдельные испанские слова. В этот миг им приносят чашки с шоколадом, Брингас с подозрением пробует его, окуная бисквит, после чего принимается отчитывать официанта и в конце концов требует унести шоколад и подать кофе.

– Да, и к нему – баварский крем, – добавляет он.

Адмирал замечает, как какой-то мужчина, сидевший за одним из ближайших столиков, присмотревшись повнимательнее, внезапно покидает свое место и направляется прямиком к ним. Издали он выглядит вполне добропорядочно; однако вблизи заметно, что его камзол и шляпа потрепаны и грязны. Приблизившись к их столику, он произносит несколько слов на беглом французском, который адмирал едва успевает разобрать: кажется, ему необходимо срочно продать им некий предмет, драгоценность или нечто в этом роде, который он выразительно ощупывает в кармане.

– Нет, благодарю, – сухо отвечает адмирал, разгадав его намерения.

Тип рассматривает его бесстыдно и вызывающе, уставившись прямо в глаза, затем поворачивается и пропадает из виду, смешавшись с толпой.

– Вы правильно поступили, друг мой, – говорит ему Брингас. – Этот город кишит проходимцами вроде этого типа, от которых лучше держаться подальше… Однако позвольте дать вам полезный совет: в Париже ни в коем случае нельзя говорить «нет», это звучит почти как оскорбление. Приблизительно как в Испании в открытую заявить человеку, что тот соврал.

– Забавно, – произносит адмирал. – Как же тогда следует отвечать на подобную бесцеремонность?

– Например, слово «пардон» отлично уладит любой вопрос. К тому же позволит избежать укола шпагой – неподалеку отсюда, на Елисейских полях. Представьте себе, в Париже дуэли – обычное дело. Чуть ли не каждый день в центре города кого-нибудь режут!

– Надо же. Я был уверен, что дуэли здесь запрещены, как и на нашей родине.

Физиономию Брингаса искажает злодейская ухмылка.

– Насчет «нашей» мы обсудим в другой день и в более спокойной обстановке, – говорит он, ковыряясь в носу. – Что же касается дуэлей, они действительно запрещены. Однако французы, особенно некая особенно ничтожная их разновидность, весьма щепетильны в вопросах самолюбия… В этом городе дуэль – такое же модное явление, как парики из цыплячьего пуха, кружевные капоры или швейцарские треуголки.

Адмирал улыбается.

– Обязательно возьму на заметку, и спасибо за совет… А вам самому случалось драться?

Аббат разражается театральным хохотом и делает широкий жест правой рукой, словно приглашая в свидетели всю улицу Сент-Оноре. Затем подносит руку к груди – как раз к тому месту, где у него на камзоле виднеется штопка.

– Кому, мне? Дьявол меня сохрани от подобных дел! Я бы никогда не рискнул таким чудесным даром, как жизнь, ради какого-то тупого спектакля. Свою честь я отстаиваю с помощью разума, культуры и силы слова. Если бы к этим орудиям мы прибегали почаще, настали бы совсем другие времена!

– Что ж, это очень похвально, – подтверждает мирный дон Эрмохенес.

Им приносят счет. Брингас энергично шарит по карманам и со всевозможными ужимками просит извинения: кошелек он забыл дома. В итоге расплачивается адмирал – что и было очевидно ровно с того момента, как они уселись за столик, – затем все покидают кресла и возобновляют прогулку, аббат же поигрывает тростью и рассказывает про все, что встречается им на пути, прерывая свои речи лишь для того, чтобы бросить выразительный взгляд на хорошеньких гризеток, торгующих в уличных лавках.

– Вы только полюбуйтесь, сеньоры, на эту Венеру, которая выглянула из-за дверей. Какое бесстыдство, какое пленительное сладострастие! Или вон на ту. Ох уж эти красотки! Вечно они связываются с проходимцами, чьих средств не хватает на роскошную содержанку или танцовщицу из Оперы. А ведь нередко они даже влюбляются в них, бедняжки. В этих магазинах, выставленные на всеобщее обозрение, они как пушечное мясо, предназначенное на короткий или чуть более длительный срок. Вы меня понимаете… Меня просто бесит, когда я вижу все эти прелести, отданные на потеху продажного мира и коррумпированного века. Впрочем, если вы желаете…

Аббат многозначительно умолкает, искоса поглядывая на академиков, а не получив отклика, без малейшего стеснения переходит на другую тему. К этому времени адмирал и библиотекарь уже уяснили, что собой представляет их живописный гид. Однако, решают они про себя, этот человек как свои пять пальцев знает город, который им не знаком, и чувствует себя в нем как рыба в воде.

– Есть у меня один знакомый букинист. У него лавка на улице Жакоб, это противоположный берег, – продолжает аббат. – Там есть отдельные тома «Энциклопедии», или, по крайней мере, были раньше. Если не возражаете, можем начать с него.