Медленно, словно под гипнозом, Иван подошел к телефону и снял трубку. Гудка не было. Тогда он вышел на лестницу и позвонил в соседнюю квартиру. У соседей телефон тоже не работал. Позвонив по мобильному на станцию, сосед сказал, что в их дворе украли кусок кабеля — такая вот «цветомузыка»!

Проза жизни отрезвила. Приняв холодный душ, Иван глотнул еще немного коньяка и лег спать.

Галя с Аленкой вернулись поздно, около двенадцати.

— Мама, я устала, — ныла Аленка, раздеваясь в прихожей. — Можно я не буду сегодня принимать душ?

— Можно. Только зубы почисть.

Иван лежал в постели и прислушивался к тому, что происходит за дверью комнаты. Вот Аленка вышла из ванной и, что-то ворча себе под нос, пошлепала было к своей комнате, но передумала и заглянула к нему. «Па-а-па!» — громко прошептала она. Иван притворился спящим. Дочь закрыла дверь и, прихватив кота, ушла к себе.

Из ванной доносился мерный шум воды. Наконец Галя выключила свет, вошла в комнату и села рядом с ним. Иван старался дышать спокойнее и ни в коем случае не глотать слюну. Как назло, проглотить хотелось просто невыносимо. Галя провела рукой по его волосам, по плечу. Он пробормотал что-то, будто бы спросонья, и отвернулся к стене. Галя вздохнула и забралась под одеяло.

Она не спала еще долго и, самое неприятное, знала, что Иван тоже не спит. Такого с ними еще никогда не было. Даже после жутких ссор они с готовностью шли навстречу друг другу или хотя бы пытались объяснить, почему именно сейчас «это» невозможно.

Иван раздразнил себя донельзя, но все равно не мог закрыть глаза и представить на месте Гали Женю. Он знал, что так поступают многие, но… не мог. А Галина — и это было ужасно — не вызывала у него сейчас ровным счетом ничего.

«Ворона, лисица…» — завел он про себя «волшебную засыпальную песню». Так еще в детстве научил его отец: на какой-нибудь заунывный мотив напевать слова, которые сами собой приходят на ум. Главное — не задумываться. Уже очень скоро слова стали повторяться, потом Ивану показалось, что он на бешеной скорости мчится на машине по незнакомым улицам — и проваливается в сон…

Уже после первого нашего разрыва и последующего за ним примирения мне стало ясно: сопротивляться я не смогу. Лада искала приключений, обжигалась и летела ко мне за утешением и лаской. «Наверно, я извращенка, — смеялась Она. — Мне нужны твои поцелуи, твоя нежность. Кажется, это лучшее, что только может быть на свете. А потом мне становится так противно, что я не хочу тебя видеть. Я ненавижу тебя, ненавижу себя — за то, что снова захотела лечь с тобой в постель. Но проходит время — и меня снова тянет к тебе».

Лада прекрасно понимала: она может делать со мной все, что только пожелает, может прогонять и снова звать, как собаку. Ей доставляло удовольствие знать, что я спрячу, растопчу всю свою гордость, все свое достоинство, лишь бы еще раз почувствовать рядом ее горячее тело, услышать голос, поймать взгляд. Ей нужно было зависимое, безвольное существо рядом. Существо, на котором можно срывать злость, которым можно играть, как куклой, проверяя, как далеко оно способно зайти в своей слепой страсти.

А мне было страшно. Любовь к Ладе стала клеткой, западней без выхода. Боязнь потерять Ее, потерять окончательно, навсегда, мучительное желание быть с Ней — все это заглушало голос разума, который твердил: «Найди в себе силы, оставь Ее, беги, снова стань собою».

Однажды Она позвонила и попросила прийти. Нет, не попросила — как всегда, приказала. «Барбос! К ноге! Сидеть! Лежать! А теперь — пшел вон!»

Музыка была слышна еще на лестнице. «Kiss» — «I Was Made For Lovin… You, Baby!» Лада обожала эту песню, слушала ее по десять раз подряд. Меня же от нее тошнило. А с того самого дня мелодия эта стала для меня знаком смерти.

Лада открыла дверь и, ни слова не говоря, ушла в комнату. На полу рядом со шкафом стояла красная дорожная сумка, кровать была завалена одеждой.

— Ты уезжаешь? — спросить что-нибудь поумнее мне не пришло в голову.

— Да.

— Надолго?

— Еще не знаю.

— Можно узнать, куда?

— Тебя это не касается! — отрезала Лада.

Она вытащила из кучи тряпок джинсы и голубой свитер, стянула через голову длинную белую футболку и осталась в одних узких трусиках с кружевами. У меня, как всегда, пересохло в горле, гулко забилось сердце… Но Лада оттолкнула меня.

— Хватит! — отрезала Она и села на кровать, отодвинув вещи в сторону. — Послушай, что я тебе скажу. Все это слишком затянулось, ты не находишь? Конечно, не находишь. Но что поделать! Мне нужен мужчина, за которого я захотела бы выйти замуж и родить от него детей. Сколько можно с тобой…

Лада откинула назад голову и расхохоталась, громко и вульгарно, как дешевая шлюха. Смех перекатывался в этом белоснежном горле, словно камешки. Натянувшаяся кожа была такой нежной, такой шелковистой — мне ли этого не знать! Как удалось вытерпеть унижение, как удалось удержаться и не сжать руками ее шею, чтобы все до последней искорки жизни покинули тело? В этом Ее «с тобой…» было столько насмешки, столько брезгливого презрения… Но и это, оказалось, было еще не все.

— До чего же мне надоели твои слюнявые поцелуи, твои потные руки. Неужели ты думаешь, что это может доставить удовольствие?

— Тогда зачем ты столько лет терпела меня, держала при себе? — сохранять видимость спокойствия становилось все труднее. Кровь яростно стучала в висках.

— Зачем? — хмыкнув, переспросила Лада. — Бывают же такие идиотища! Да затем, что мне нравилось смотреть, как ты пресмыкаешься передо мной, как ползаешь на брюхе и лижешь мне… пятки, лишь бы я не прогнала тебя совсем.

— И что? Довольна? — мои слова прозвучат почти спокойно, даже с насмешкой.

— Вполне, — сладко улыбнулась Лада. — И даже объелась. Все хорошо в меру. Вот поэтому я больше и не хочу тебя видеть. На этот раз окончательно. К тому же… Вполне возможно, что я действительно выйду замуж. По крайней мере, есть за кого. И не думай, что сможешь меня шантажировать или что-нибудь в этом роде. Мой жених в курсе наших с тобой шалостей. Так что давай, зайчик, покинь помещение и забудь сюда дорогу.

Все это мы уже проходили, и не раз. И каждый раз Ей удавалось поймать меня на эту удочку, заставить страдать, переживать потерю как впервые. Меня заливала ледяная тьма. Так уже было, когда умерла мама — ужас потери не вмещался в сознание, ослеплял, не давал дышать.

В прихожей ожил телефон. Лада выключила магнитофон и вышла из комнаты.

— Да, солнышко, здравствуй! — голос, который только что истерично срывался на самые высокие ноты, граничащие с визгом, вдруг стал глубоким, бархатным, как горловое мурлыканье сытой кошки. — Собираюсь… Да-да, «Красной стрелой», восьмой вагон… Да, сейчас у меня… Ну я же обещала. Ты же знаешь, я не могу быть с тобой, пока не развяжусь… Да, милый, я хочу быть с тобой…