— Ага! — легко согласился Иван. Когда он еще будет, этот следующий раз!

Пришел тот момент, когда в застолье наступает перерыв — кто-то разбредается, кто-то мобилизует силы для нового рывка. Дети за домом собирали мокрые сосновые шишки. Галя с Милой куда-то пропали («Клеят мальчугана из ларька, — подмигнул Зотов. — Лишь бы не подрались»), Иван тихонько наигрывал что-то на гитаре и мурлыкал себе под нос, Алексей откинулся на спинку скамейки и, прикрыв глаза, слушал. Где-то в елках в такт барабанил дятел. Солнце клонилось к закату, похолодало.

— Кстати, в среду с наших мальчиков наблюдение снимут, — ни с того ни с сего сказал вдруг Алексей.

Иван даже вздрогнул от неожиданности.

— Ну и переходы у тебя, Леша!

— Должны были сегодня, но Хомутов еще три дня выцыганил.

— Лелик, давай не будем сейчас, а? У меня этот Малахов, знаешь, где сидит? И вообще! Уйду в дворники. Или в управдомы. Или на курсы пойду, вспомню английский и буду переводить, как Милка. Поселимся здесь вдвоем…

— Убью! — пообещал Алексей. — Слушай, что-то наши красавицы загуляли. Может, их спасать уже надо?

— Схожу проветрюсь, — решил Иван.

Он встал со скамейки, его качнуло. Почему-то это показалось невероятно смешным. Давясь хохотом, Иван вышел за ворота, но не прошел и тридцати метров, как услышал знакомые голоса.

Чуть в стороне от дороги, за молодой рябиновой порослью, сидели на поваленном дереве Галя и Мила, обе маленькие, кругленькие, обе в коричневых куртках, и издали их можно было отличить лишь по цвету волос: Галя — брюнетка, а Мила — русая, с высветленными перьями. Они пили вино из бутылки и закусывали шоколадкой. Иван уже было хотел пробраться к ним и посмеяться: мол, не донесли, но услышал свое имя и остался стоять за деревом.

— И ты ничего не знаешь точно? — спросила Мила, шурша фольгой. — Он действительно очень изменился. Я не видела его с Рождества, и… В общем, заметно.

— Не знаю, но… догадываюсь, — грустно ответила Галя.

— Но тогда надо что-то делать. Пока не поздно. Вон Зотов однажды сходил на сторону, года три назад. И попался. Так и так, говорит, дорогая Мила, я люблю другую женщину, но у нее семья, и я ей больше не нужен. Что хочешь со мной, то и делай. Я даже к бабке тогда ходила. Сказать заговор? Надо взять шерсть трех собак, подсыпать в нее соли, начитать на нее и положить в его карманы. А говорить вот что: «Стоит избушка дровяная, а другая ледяная. В одной живет собака, в другой — кошка. В одной избе не уживаются, дерутся, щипаются…»

— Да ладно тебе, — перебила Галя. — Я во все это не верю.

— Я тоже, — вздохнула Мила. — Чего только не сделаешь от отчаяния. До сих пор не понимаю, почему мы тогда не развелись. С тех пор он поумнел. Или похитрел, черт его знает. Я к тому, что не знать — плохо, а знать, наверно, — еще хуже.

— Вот я и не хочу ничего знать. Я, Мил, по жизни суперстраус. В упор не вижу того, чего не хочу видеть. Убеждаю себя, что мне только показалось, а на самом деле все о’кей.

— По-моему, это тоже неправильно.

— Может, и неправильно. Но мне так легче.

— Я тебе не судья. — Мила взяла у Галины бутылку и сделала большой глоток. — В каждой избушке свои погремушки. В таком деле советовать опасно… Знаешь что, давай-ка покурим и пойдем, пока мужики полкана по следу не пустили.

Иван осторожно отошел от дерева и почти побежал к воротам. Так мерзко ему давно уже не было. А ведь казалось, что хуже уже не бывает…

Через несколько дней после визита Ивана Женя почти успокоилась и стала жить, как обычно. И все же она часто вспоминала его — почти каждый день. Так вспоминают сон — приятный, удивительный, но все-таки сон. Пожалуй, в этом не было грусти, только легкое сожаление о чем-то хорошем, прошедшем мимо. И только сегодня ей стало плохо. Очень плохо.

С утра Женя отправилась на маленький рынок, примостившийся у метро, за провизией. Она не любила ходить по магазинам и поэтому старалась закупать все впрок. Солнце светило вовсю, стало даже жарко. Тяжелые сумки оттягивали руки. Пройти пешком три остановки до дома — это казалось равносильным походу через Сахару. Она перешла дорогу и остановилась, высматривая, не покажется ли вдалеке трамвай. Трамвая, как водится, не было.

Как будто что-то подтолкнуло ее и заставило обернуться. Неподалеку остановился дряхлый «Опель», из которого вышел Иван, а за ним две женщины и двое детей. Еще один мужчина остался за рулем. Весело переговариваясь, компания перешла проспект и направилась к многочисленным магазинчикам.

«Наверно, одна из них — его жена. А девочка — дочка. Он говорил, что его дочери шесть лет».

Из-за поворота вынырнул трамвай, и Женя подхватила сумки.

Вечером она поставила кассету «Beatles», достала подаренную кем-то из пациентов бутылку «Муската» и долго плакала. Ей было жаль себя. Жаль, что жизнь складывается так глупо и что все у нее не так, как у других. Наплакавшись, Женя уснула — крепко, как могут спать только дети, смывшие слезами свое горе.

Дождь лил весь день, с небольшими перерывами. В такую погоду Борису всегда казалось, что Питер на сто процентов состоит из воды, а дома, машины, люди — это просто глюки. Казалось, что солнечных дней никогда не было и никогда не будет. Его армейская служба проходила в Средней Азии, в таких местах, где даже пятиминутный дождик был случайной ошибкой природы. Тогда Борис мечтал проснуться под нежный шелест мокрой листвы, выйти из дома, подставить лицо холодным водяным струям… Но стоило вернуться домой, дождь опять стал мерзостью и божьим наказанием.

Настроение было просто ужасным. Вообще в последнее время ему все не нравилось, и это было для него совершенно нетипично. После разговора с Ларисой Борис какое-то время пребывал в сентиментальной эйфории, как старичок, который наконец-то удачно выдал замуж непутевую дочь и дождался внуков. Но потом он резко впал в хандру, причину которой объяснить себе не мог. Кажется, все точки над «и» окончательно расставлены, можно жить дальше, но… Тогда он с головой ушел в работу, однако работа, всегда приносившая удовлетворение, почему-то только раздражала.

Малахов… Гад ползучий! Утром на завод, вечером с завода, уже неделю. Сидит дома и посмеивается в кулак. Может, «хвост» заметил? Будто без него забот не хватает. Он-то, Борис, каким боком в этом? Ну, его земля. Ну, его маньяк. А может, и не маньяк. В конце концов, его задача помогать следствию, а не рыть носом землю за всех. Следователь неизвестно чем занимается, Иван в тоске. Похоже, дома нелады.

«Никакой он не маньяк. Обыкновенный придурок, — подумал Борис. Почему-то теперь он был в этом уверен. — Алиби нет? У меня тоже нет. И приметам я соответствую. Тоже мне, приметы. Половине города подойдут. Я, правда, не танцор… Да и кто сказал, что он танцор! Эта… Агата Кристи, блин! Равно как и то, что он здесь живет. Свернул, видите ли, влево, а не вправо. А тут Малахов подвернулся. Между прочим, это я его Ивану подкинул. А теперь сиди тут, морщи извилины. Не будут же за ним до конца света ходить!»