Все это время она искала цветок, почку, плод — что угодно. На отцовских эскизах цветы были белыми, поэтому она надеялась, что они будут заметны даже в темноте. Прищурившись, девочка осмотрела растение со всех сторон, сначала спокойно и методично, потом с усиливающимся отчаянием. Ничего. Может, ничего и не будет. Может, дерево лжи — это ложь как таковая. Она почувствовала себя несчастной глупышкой. Только сейчас она осознала, до чего была уверена в том, что растение не предаст ее и она что-то найдет. Когда она последний раз в отчаянии похлопала по листьям, с одной ветки упало что-то маленькое и круглое. Оно отскочило от края горшка, приземлилось на ее юбку и покатилось вниз.

Фейт испуганно вскрикнула. Она попыталась схватить его и едва успела удержать двумя пальцами. Облегченно выдохнула. Если бы эта штука укатилась в темноту, она никогда бы ее не нашла. Все-таки дерево не подвело ее. Крошечный фрукт оказался не более полудюйма в диаметре и был покрыт тончайшей шероховатой кожурой, похожей на высохшие цветочные лепестки. Он был идеально круглым и на ощупь напоминал лимон. На темной кожуре она рассмотрела светлые полосы. Фейт оставалось только надеяться, что он спелый. Вряд ли она могла бы приклеить его обратно на дерево.

Она засомневалась. Хорошо бы отнести фрукт в свою спальню и съесть его там в относительной безопасности. Но в Булл-Коув всегда есть риск, что ее обнаружат в полубессознательном состоянии и с желтыми глазами. Тут, по крайней мере, она находится в уединении. И она решилась: съест фрукт здесь и сейчас, в пещере.

Ко всему следует отнестись очень внимательно, к собственным ощущениям в том числе. Фейт нашла себе местечко у входа в ту пещеру, где была привязана лодка. Здесь она может прислониться к каменному столбу, образованному смыкавшимися сталактитом и сталагмитом. Она сняла ткань с фонаря, чтобы ярче осветить пространство, пристроила зеркальце на каменном уступе, чтобы видеть свое лицо. Измерила пульс с помощью старых наручных часов — он был быстрым, и она поняла, что взбудоражена. Она села и привязала себя к столбу отсыревшей веревкой из лодки. Она не умела вязать морские узлы, но понадеялась, что веревка удержит ее от падения в море, если она окажется в забытьи.

Фейт записала, который час, положила записную книжку и ручку на каменный выступ в пределах досягаемости, взяла нож и очень аккуратно разрезала плод дерева лжи пополам. И сразу же леденящий запах стал таким резким, что она поморщилась. Глаза начало щипать, и Фейт заморгала. Подняла фрукт выше, чтобы получше рассмотреть. Мякоть состояла из крошечных мелких частичек, наполненных соком, как в лимоне, только глубокого красного цвета. По ладони Фейт к запястью побежал ручеек сока, и она рефлекторно слизнула влагу. На вкус та оказалась невероятно горькой и напоминала гнилой лесной орех. Язык Фейт онемел. Губы закололо.

Фейт стала действовать решительно, испугавшись собственного малодушия. Большим пальцем она высвободила мякоть из кожуры, и та отошла, а за ней паутиной потянулись нежные белые нити. Собравшись с духом, Фейт сунула красную массу в рот и сразу почувствовала вкус горького льда. Горло свело. Зажав рот руками, она совладала-таки с тошнотой и не выплюнула мякоть. С трудом сглотнула, и на миг мякоть прилипла к основанию языка. Фейт кое-как протолкнула ее дальше, содрогаясь и морщась.

Сделано. Она съела плод. Теперь поздно отступать. И почти тотчас ее охватили прежние страхи. Она чувствовала, как скользкая прохлада продвигается вниз. Грудь онемела. Фейт торопливо втягивала воздух, и каждый вдох становился все труднее. Как будто кто-то украдкой по чуть-чуть затягивал ее корсет, лишая воздуха. В ушах что-то стучало, и она с трудом узнала в этом звуке стук своего сердца — бух, бух, бух, словно выбивают ковер. Язык и горло пересохли. Перед глазами сгустились и поплыли краски. Ей пришло в голову, что мир — это ковер, и она наблюдает, как его пожирают черные жуки.

Она оказалась в туннеле, с огромной скоростью неслась куда-то в темноту, а по сторонам крутились и гудели огромные черные колеса, и тут весь мир сотрясся… Она боролась, сражалась с темнотой и ее барабанной дробью, бессильно налетала и сразу куда-то падала. Битва была ужасной. Она пыталась удержать свет, свой разум, контроль над собой и кричала внутри себя, когда все это стало облетать с нее, будто лепестки… А потом все исчезло, и паники больше не было. Только глубокий и безмолвный ужас в глубине души, перекатывающийся, словно неслышный гром, слишком незнакомый и сильный, чтобы она действительно смогла его почувствовать.

Была полночь, Фейт шла по лесу. Над ее головой вздымались белоснежные деревья, исчезая в иссиня-черном мраке. Ветра не было, но белые листья вздрагивали и перешептывались. Она подняла руку, чтобы отодвинуть низкую листву, и почувствовала, что та сделана из бумаги. Деревья были плоскими и бледными. Острые края папоротника коварно резали ее ладони. Она была не одна. Рядом с ней шел кто-то знакомый. Она слышала шорох листвы под тяжелыми сапогами. По приглушенному вздоху она узнала спутника.

— Дядюшка Майлз, — громко сказала он. — Дядюшка Майлз, зачем мы здесь?

— Все к лучшему, — был ответ. — К лучшему. — Его голос казался незнакомым. Слабый и монотонный, он напоминал голос лунатика.

— Я знаю это место! — Фейт мучительно пыталась понять, но испытала при этом не облегчение, а неловкость. — Нам нельзя здесь быть! Зачем ты привел нас сюда? — Уголком глаза она углядела лилового цвета пальто дядюшки. В неверном свете луны он был виден лишь урывками.

— Они обещали мне… — пробормотал дядюшка Майлз.

— Кто? Что они тебе обещали? — Фейт повернулась лицом к дяде и обнаружила, что не может его рассмотреть. Он был плоским, абсолютно плоским, и сбоку было видно, что он тонкий, как лист бумаги.

— Коллеги из Королевской академии смеются надо мной, — простонала плоская фигура. — Я слышу их. В клубах. «Старина Майлз, про него никогда не напишут в газетах, он никогда не прочитает лекцию, в его честь никогда не назовут образец. Следует за своим шурином, как пес». Мне нужно было привезти его сюда. Они попросили меня…

— Что ты имеешь в виду? — Охваченная дурными предчувствиями, Фейт взяла дядюшку за рукав и повернула лицом к себе.

Его глаза были неровными пятнами, нарисованными черной тушью, рот — улыбающимся мазком. Неверный лунный свет поблескивал на его неуклюжих пальцах-сосисках и грубых узорах, украшавших его жилет. С ног до головы это был оживший детский рисунок, который вдруг наклонился, чтобы заглянуть ей в глаза.

— Им нужен был Эразмус, — проговорил изгибающийся чернильный рот. — Вечно им нужен только Эразмус…

— Им? Кого ты имеешь в виду? — Фейт крепче сжала руку дяди и, к своему ужасу, почувствовала, как та сминается под ее ладонью.

Она отпустила его и отступила на шаг, и тут ее дядя зашипел. Его длинные тонкие руки потянулись к ней, одна из них теперь была мятой и деформированной.

— Скажи мне! — Фейт ударила его с яростью, порожденной страхом. Удар пришелся по плечу. К ней наклонилась огромная бумажная голова, и она хлестнула по ней, проделав дыру от глаза до щеки.