Ситуация сложилась крайне неловкая и привела к решительному охлаждению между двумя семействами – через месяц-другой мадам Жак вернулась в Гамбург. Эллен написала Луизе возмущенное письмо, где, в частности, говорилось: «Все это очень хорошо, но я решительно не в состоянии понять, почему мы обязаны брать на себя заботы о семье твоего брата. Ведь он для нас никогда ничего не делал. Луи считает, что ты могла бы написать Палмелла, – возможно, он, в память о вашей былой дружбе, окажет им какую-то помощь. Сама я не верю в успех этого предприятия. Если не считать нескольких книг, подарков на Рождество и на день рождения, герцог никогда и не вспоминал о своем крестнике Эжене, а что касается Кики, мы могли бы и не трудиться и не давать ему второе имя Палмелла. Как бы то ни было, я запретила Изабелле переписываться с ее кузиной Жозефиной – мне представляется недопустимым, чтобы они продолжали обмениваться письмами, когда их родители в ссоре.

У нас все хорошо, хотя Рождество – не самое беззаботное время, нет уверенности, что спекуляции Луи окажутся успешными. Если ему удастся хоть что-то заработать, я потрачу эти деньги на обучение Изабеллы. Мне нелегко даются ее музыкальные занятия: невозможно стать блистательным музыкантом, не упражняясь по три часа в день. Полагаю, увидев ее сейчас, ты испытала бы некоторое разочарование: она когда-то была прелестным ребенком, однако цвет лица у нее поблек, а передние зубы постоянно болят, и боюсь, через два-три года она их лишится вовсе. Дантисты в один голос утверждают, что их разрушению способствует состояние ее желудка. Очень жаль, что она в свое время не обедала в час дня, как все остальные дети, – Луи упорствовал в своей прихоти садиться за стол в пять. Я страшно переживаю – только подумать, чего ей предстоит натерпеться с искусственными зубами! Луи чувствует себя лучше с тех пор, как отказался от пива и стал пить только ром, разбавленный водой. Мне мучительно слышать, сколько ты делаешь для Эжена, – могу лишь надеяться, что на твою доброту он отвечает безукоризненным послушанием».

Из этого письма видно, что с годами натура Эллен Бюссон-Дюморье отнюдь не смягчилась…

А вот Луи-Матюрен, напротив, в свои пятьдесят пять пел и шутил даже жизнерадостнее, чем в двадцать пять, и радовался как ребенок, когда ему позволили навестить лабораторию Беркбека при Университетском колледже и осмотреть мензурки и колбы, расставленные вдоль стен, даром что Кики даже теперь знал про них крайне мало. От разговоров на научные темы он пытался увиливать и склонял отца к беседам о музыке, поэзии, спорте – о чем угодно, кроме химии; Луи-Матюрен всегда был человеком податливым и разглагольствовал часами, пока Кики болтал ногами и слушал и думал о том, как же это здорово – ничего не делать.

У Кики настал тяжелый период. С одной стороны, его угнетала окружающая обстановка – тоскливо-серый респектабельный Пентонвиль, угрюмая квартирка, в которой они жили. Не было никакого удовольствия возвращаться туда после долгого, тягостного дня в лаборатории, где работы ему выпадало немного, та, что выпадала, угнетала своей монотонностью, а коллеги-студенты были все громкоголосы и заносчивы.

Страсть его к музыке возросла многократно; он выпрашивал у матери несколько шиллингов и отстаивал длинную очередь, чтобы попасть на галерку в Ковент-Гарден, и, когда удавалось туда пробиться, сидел где-нибудь в заднем ряду, опустив подбородок в ладони и закрыв глаза, впивая звуки, которые так много значили для него с тех самых пор, когда он младенцем лежал в кроватке и слушал пение отца.

Во время спектаклей он переставал чувствовать себя потерянным недорослем, неспособным узреть красоту в пробирках с реактивами, – музыка будто по волшебству переносила его в зачарованный край. Галантные фигуры, прогуливавшиеся по улицам Вероны и Севильи, были для него реальными, и он, не покидая скамьи на галерке, шел с ними рядом, участвовал в дуэлях, ухаживал за дамами, с той же счастливой беззаботностью пел мадригалы. Мир фантазии и был его миром – он жил мечтами, и бледный молодой человек с квадратными плечами, который брел к себе домой в Пентонвиль, был не более чем тенью.

Убежать от реальности он мог еще в Национальную галерею и Британский музей. Если днем выдавалось свободное время, он уносил туда свой незамысловатый обед из бутербродов и часами сидел перед какой-нибудь картиной или другим произведением искусства, напитываясь ощущением цвета, линии и формы, пока смотрители не начинали бросать на него подозрительные взгляды, будто он был помешанным, сбежавшим из лечебницы; приходилось вставать и с показной беспечностью уходить прочь, напевая себе под нос.

Иногда, когда накатывала тоска по Парижу, он шел к Лондонскому мосту и смотрел, как отходит судно на Булонь; когда пароход отваливал от причала, выпуская дым из толстой короткой трубы, Кики чувствовал себя изгнанником на чужом берегу. Как ему хотелось вновь разломить французский хлеб, оторвать подгоревшую коричневую ко рочку; выпить черного-черного кофе с цикорием; отрезать ломоть сыра грюйер. Как не хватало ему французских мостовых, бесцельных прогулок по набережным, как он мечтал вновь, подняв глаза, уставиться в бледное лицо собора Парижской Богоматери, а потом, когда придет вечер, вновь вслушиваться в неуловимое бормотание Парижа – биение жизни, тихие толчки радости.

Луи-Матюрен и Эллен начали за него тревожиться. Он сделался молчалив, хмур и задумчив, очень много курил – явно во вред здоровью. Эллен попыталась его вразумить, но он поднял на нее озадаченные, несчастные глаза и ничего не ответил – выражение его лица обескуражило ее и заставило отступить, и, чтобы хоть как-то уте шиться, она отправилась бранить Изабеллу, упражнявшуюся за роялем.

Дети не оправдали ее надежд. Они рассеянны, безвольны. Возьмите Кики – должен учиться на химика, а сам, вместо того чтобы читать научные книги, бродит по Британскому музею и пытается что-то откопать в родословной Бюссонов. Это новое безумство овладело им совсем недавно. Он объявил, что Бюссоны – порождение дикой, влажной почвы Бретани, а возможно, и более дальних краев, Мэна или Сарта – Эллен толком так и не поняла; в любом случае он что-то вычитал про фамильный замок и древний Парк Морье и теперь, по словам Изабеллы, только этим и бредил. Родителям он почти ничего не рассказывал. Луи-Матюрен объявил, что Кики попусту тратит время, и выказал некоторую досаду. Да, замок где-то существует, но его отец, кажется, никогда там не жил, и не пора ли Кики засесть за научные труды, хватит уже копаться во всяких дряхлых книжках из Британского музея.

Изабелла также оказалась по натуре далеко не такой целеустремленной, как хотелось бы Эллен. Она худо-бедно справлялась с учебой, однако постоянно отправлялась куда-то с подружками на чай, болтала о пустяках и о цвете нового платья думала куда больше, чем о занятиях музыкой.

Она, Эллен, в ее возрасте была другой. Ей, чтобы развлечь себя, не нужны были подруги. Эллен с радостью отметила, что, когда Изабелла подросла, Луи-Матюрен стал обращаться с ней строже. Ей не разрешалось одной выходить на улицу, Кики сопровождал ее в школу и обратно. Луи-Матюрен утверждал, что за девушками нужен глаз да глаз, – Эллен это несколько удивляло.

Она уже давно заметила, что, когда с деньгами делалось особенно туго, он неизменно напускал на себя нелепую помпезность. А здесь, в Пентонвиле, видимо под незримым влиянием изысканий Кики в Британском музее, он отказался от фамилии Бюссон и стал называться просто Дюморье.