пруссаки, поэтому я отправила надежного человека, и он подготовит для вас места ночлега в Стенэ, Дамвилье, Этене и Донкуре.

— О да! Prussian! Prussian! Как же, помню.

Тут мы оба расхохотались, и я почувствовал, что вновь обретаю жизненные силы.

— Я не советую вам самостоятельно пытаться спастись. Пруссаки очень бдительны, и тех, кого им удается схватить, они безжалостно расстреливают.

— А я хочу вам признаться, что именно этим и собираюсь заняться.

— Тогда прошу меня извинить за то, что я не буду вам в этом помогать. Я хотела бы сохранить нейтралитет, но вы ведь понимаете, на чьей стороне мои симпатии. Во всем остальном вы можете полностью положиться на меня.

Она протянула мне золотые монеты. Я поблагодарил и сказал, что в деньгах не нуждаюсь, после чего рассказал, в каких ужасных условиях нас содержат победители.

Она, разумеется, не могла подменить собой пруссаков и взять на себя содержание целой армии. Но благодаря мисс Клифтон десятки человек из моего полка получили палатки. Нам доставляли солому, дрова, кастрюли, чай, сахар и даже лекарства для походной аптечки. Ее слуга приезжал каждый день и привозил все, что я просил. Мы получили письменные принадлежности и нам даже передавали английские газеты. Я лично удостоверился в том, что "Дейли Телеграф", "Стэндард", "Пэл-Мэлл Гэзетт" и "Таймс" оповестили весь цивилизованный мир о том, какие страдания выпали на нашу долю.

Эта благородная девушка делала все возможное, чтобы скрасить наше ужасное существование. Но что значат несколько десятков человек в сравнении со всей французской армией? Люди вокруг нас страдали от лишений, голода, болезней, но больше всего от сырости, и с каждым днем росло число умерших. Смертность в лагере была чрезвычайно высокой, как будто армию поразила эпидемия холеры или тифа.

Наконец поступил приказ об отправке военнопленных в Германию. Нас, словно стадо, выстроили длинной колонной, и мы двинулись в путь. Впереди колонны шел оркестр, который играл вальсы из оперы "Пророк"[81]. Когда колонна вошла в Седан, вместо танцевальных мелодий зазвучала "Марсельеза". Конвойные пруссаки принялись насмехаться над нами и, коверкая слова, запели наш национальный гимн: "Allons envans te la badrie!" Нам же оставалось только с презрением смотреть на них, что, впрочем, им было безразлично.

Мы проходили предместье Балан. Здесь я сделал последний выстрел из винтовки, и именно здесь все сады были забиты трупами пруссаков.

Перед кафе "Л’Армони"[82], переоборудованным в госпиталь, стояла повозка мисс Клифтон. К ней был прикреплен плакат с надписью на английском языке:

"SUSCRIPTIONS

are respectfully sollicited

in aid

of the destitute inhabitants

of Bazeilles"[83].

Когда мы проходили мимо кафе, я заметил мисс Клифтон и сказал товарищам, что именно благодаря ей у нас появились палатки и солома. Каждый, как по команде, в знак благодарности приложил руку к козырьку фуражки.

А она растолкала конвойных, пробилась ко мне и пожала мне руку.

— До свидания, — сказала она, — крепитесь.

— До скорого свидания!

— Вы хотите вновь увидеться со мной?..

— Непременно, прямо сегодня. А если не получится сегодня, тогда завтра.

XV

Сначала Балан, за ним Базей…

Пленные солдаты морской пехоты рассказали нам, что творили баварцы и пруссаки в деревнях Лотарингии. После всего, что мы от них услышали, я представлял себе страшные картины зверств немецкой солдатни: горящие дома, крестьян, заживо сожженных в их собственных погребах, женщин со вспоротыми животами. Но оказалось, что это была неполная картина зверств в оккупированных городах и деревнях. Истинный масштаб трагедии не поддается описанию.

Базей… От этого городка остались только обломки, горы известняка, кучи почерневшего дерева, разбитой мебели и искореженных сельскохозяйственных машин. После пожара на месте домов сохранились лишь сожженные деревья и накренившиеся, готовые рухнуть в любой момент остатки обгоревших стен. В том месте, где прежде стоял Тюренский замок, теперь валялись скелеты домашних животных, обгоревшие до такой степени, что невозможно было понять, чьи это скелеты — лошадей или коров. И вся эта обгорелая плоть, горелые обломки, сожженные тряпки, гниющие зерно и сгнивший корм для скота источали невыносимое едкое зловоние.

Местные жители, сумевшие преодолеть отчаянный страх перед оккупантами, возвратились на пепелище и теперь копались в куче обломков, которые когда-то были их домами. С ними были их дети. Они собирали и складывали в кучки все, что могло представлять хоть какую-то ценность. Я внимательно следил за ними, пытаясь найти тех чудесных людей, которые однажды приютили меня под своей телегой, но обнаружить их мне так и не удалось.

Жителей, отважившихся вернуться в родные места, было совсем немного, зато сюда нагрянула целая толпа любопытствующих зевак. Газеты уже успели сообщить о случившемся здесь несчастье, и в Базей началось паломничество охотников за сенсациями. Сюда явились американцы с лорнетами на цепочках, молодые англичанки с большими зонтами и альбомами для зарисовок, но больше всего здесь было людей с фотоаппаратами.

Когда мы проходили по городку, наши конвойные отпускали шуточки по поводу незваных визитеров, расправляли плечи и начинали чеканить шаг, давая понять, что это они хозяйничали в этих местах и гордятся делом своих рук. Никто, впрочем, и не сомневался в их причастности к этим "славным" делам, а еще все понимали, что именно такие "славные подвиги" солдат четвертого прусского и первого баварского корпусов скрепили навеки союз германских государств.

В сравнении с количеством военнопленных, а нас было в общей сложности около полутора тысяч человек, конвой был весьма немногочисленным, но немцы приняли настолько жесткие меры предосторожности, что о побеге даже думать не приходилось. В голове колонны военнопленных шел взвод пехоты, такой же взвод замыкал колонну, а по краям дороги непрерывно курсировали уланы, рыскавшие словно овчарки, стерегущие стадо овец. Они были вооружены пиками и всем своим видом показывали, что готовы прикончить каждого, кто попытается сбежать. Немцы понимали, что в душе никто из нас не смирился, и поэтому комендант колонны пообещал пристрелить любого, кто, как он выразился, "побежит, как заяц". Сообщил он нам это по-французски, да еще на всякий случай продемонстрировал многообещающий оскал.

Истинный масштаб трагедии не поддается описанию

На марше пруссаки показали себя великолепными ходоками. Правда, я не уверен, что их четкий и выверенный, доведенный до автоматизма шаг превосходит наш французский строевой шаг, который легче и свободнее немецкого. Однако не скрою, что нам стоило большого труда угнаться за головным взводом. В нашей колонне военнопленных преобладали кавалеристы, одетые в тяжелые обшитые кожей рейтузы и сапоги, и им было очень трудно поспевать за сытыми и выспавшимися победителями, которым