пожимали руки, хлопали по плечу, по широкой спине, спрашивали, хорошо ли пойдет машина по пашенной земле.

— А вот увидите, что еще лучше, чем по улице! — усмехнулся тракторист и, севши опять за руль, дал газ.

Трактор въехал в ворота околицы, покатил по улице, сопровождаемый криками «ура», звонкими перекликами ребячьих голосов, переливами гармони.

— Ах, спеть бы! — горячо сказала Липа и чистым, свежим голоском начала:

Смело, товарищи, в ногу.

Духом окрепнем в борьбе!..

Сначала Степан, а потом ребята-школьники подтянули ей, и наконец получился целый хор, правда не очень складный, но зато каждый пел от души, во весь голос. Даже Финоген, сдвинув картуз на макушку, выпевал дребезжащим тенорком:

Вышли мы все из народа,

Дети семьи трудовой…

Демид посмотрел было с усмешкой на растроганно-веселое лицо Финогена и вдруг сам запел густым басом:

Братский союз и свобода —

Вот наш девиз боево-ой!..

Шествие повернуло в переулок, откуда дорога выходила прямо к полям.

Когда трактор сошел с проселка и вонзил все свои колеса в комковатую, затвердевшую землю паров, толпа вдруг затихла. Все неотрывно следили, как машина все шла и шла, поднимая большие пласты земли, которые, покорно поблескивая свежими срезами, бугристыми полосами вставали за трактором. Он шел все дальше и дальше, а люди, будто теперь уже окончательно уверившись в его силе, заговорили громко и, забыв старомужицкий обычай, не таясь показывали свое радостное удовлетворение и надежду.

— Слышь-ко, Степан Андреич… — вдруг произнес Демид, дернув Баюкова за рукав и отводя его в сторону. — Слышь-ко, что я тебе скажу…

Демид медленно, торжественным движением поднял руку и указал на трактор, который, уходя все дальше вперед, смешивал вековечные межи и полоски.

— Все вышло, как сказывали вы оба — волостной секретарь и ты… Что было обещано советской властью, то и дадено.

Он приблизил к Степану освещенное радостью лицо и произнес тише:

— Откроюсь тебе, как на духу… Я хоть и пошел в товарищество-то, а сам все чего-то побаивался, душа тайком все с чего-то побаливала… А ныне, гляди, уже ничего не боюсь.

Корзунины наблюдали за шествием сначала из чердачного окна, а потом спустились вниз и уже близко увидели всех, когда трактор проходил по переулку мимо их плетня.

Маркел стоял за толстым стволом старой корявой березы и молча глядел на улицу. Уже все прошли мимо, и только дымок трактора, как прозрачное сизоватое крылышко, взлетал вдали над колыхающимися, как волны, головами и плечами людей, — а Маркел продолжал неподвижно стоять на месте.

— Тятенька… что ты? — робко окликнула его Прасковья.

Свекор, не удостоив ее и взглядом, мрачно приказал сыновьям:

— Айда, поглядим… а вдруг споткнется где эта чертова машина?

Матрена высунулась было вперед:

— Тятенька, надо уж за стол садиться… варево кипит…

— За стол, за стол! — передразнил Маркел. — Тут нашего брата прямо на стол кладут, под божницу… Во-он она, погибель наша, дымит, тарахтит… — и он крючковатым темным пальцем ткнул перед собой, в ту сторону, откуда слышался ровный рокот мотора.

— Айда! Поглядим.

Когда мужчины ушли, Матрена стала громко жаловаться:

— Это что ж теперь будет? Похлебка готова, баранина с картошкой тоже в самый раз… садиться бы надо за стол, а они, на-ко, потопали в поле голодные… А пока они там глядят, все переварится, высохнет… У-ух, никудышная жизнь пришла!

— И когда этакая жизнь кончится, господь один знает! — горько вздыхала Прасковья.

Маркел и большаки проходили больше часа и вернулись домой голодные и потому еще более злые. Маркел сначала ел молча, а потом вытер бороду и, оскалившись, произнес:

— Да, бабы, не мне одному, старику, а всем нам ложиться под божницу, всем… вот как оно выходит!.. Не в чужую, а в нашу сторону камни летят, нам башку прошибить хотят! — злобно подчеркнул Маркел. — Сказали мне ноне, что нашему брату, крепким хозяевам, конец приходит… И кто это сказал? Х-ха… Демидка Кувшинов, наш батрак, когда-то и за человека его не считали… Увидел я этого обормота Демидку, и душа закипела. «Скоро же, говорю, выучился ты народом верховодить… а только спервоначалу спросить бы надо, желаем ли мы, народ, таких, как ты, слушать!» А он на меня глазищи вылупил. «Ты, говорит, Маркел Корзунин, не народ!» — «Это как же, говорю, «не народ», ежели я жив-здоров и, может тебя, худоногий, еще и переживу!» Демидка опять: «Все равно, говорит, таким, как ты, конец приходит». И Финогешка тут же сунулся: «Верно, говорит, Маркел, на глаз ты хоть пока и живой, а вроде и мертвый». — «То-то, говорю, вы от нас, как от мертвых, целый клин пашни украли!» Тут Баюков как из-под земли вырос и этак важно да угрозно меня спрашивает: «Как смеешь говорить «украли», когда земли эти нашему товариществу отписаны по постановлению советской власти и народа?» Тут и другие горлопаны подошли… и давай нас разными словами шпынять… Вот как Степка да этот — как его? — волостной секретарь всех их образовали!.. А трактор этот идет, идет, не споткнется… То-то и мужики храбрости набрались, обнаглели… самого беса не страшатся!.. А вот недельки через две-три посеют они на той земле — тут уж всему каюк. Будто никогда мы, Корзунины, там и ногой не ступали… Вот как нас прижали… Чуете вы все али нет?

Маркел, задохнувшись, приостановился, мрачно водя глазами. Потом бросил в сторону хмурых сыновей взгляд такого свирепого отчаяния и тоски, что даже тупой и малоподвижный Семен, почувствовав что-то необычное в состоянии отца, подавленно склонил низколобую голову. Андреян недовольно крякнул и с опаской глянул на отца. А Маркел, будто желая пронзить взглядом своих сыновей, продолжал с тяжелой и злобной одышкой:

— Меня, Маркела Корзунина, все эти людишки, как мальчишку желторотого, честят-шпыняют, а я бы их всех… и трактор этот подлый… — у-ух-х! — своими руками бы зашиб до смерти!.. А сыновья мои, большаки, надежа моя… стоят, как столбы придорожные, рта не разинут, в сторонке жмутся… обалдуи, дурни несусветные!..

Из отцовских уст посыпались упреки, перемешанные с такими зазорными словами в сторону Андреяна и Семена, что и разбитная Матрена далеко не сразу нашлась, чем умилостивить свекра. Заметив, что старик уже приустал браниться, Матрена смиренно приблизилась к нему и с низким поклоном поставила перед ним ковшичек крепкого изюмного кваску, который незаметно успела принести из погреба.

— Испей, тятенька, испей… чай, горло пересохло наших несмышленых уму-разуму учить! — ласково пропела она.

А пока Маркел осушал ковшик, Матрена торопливо продолжала:

— Мы