Наконец исполнитель повернулся к саксофонисту, словно для того, чтобы подать еще один условный сигнал, и вдруг оркестр резко оборвал свой страшный апокалиптический грохот, и в тишине четко прозвучало заключительное слово поэмы:

— …минеральный.

Оглушительная овация, сопровождаемая свистом и дикарскими воплями, приветствовала завершение чтения, и тут же послышались крики: «Еще! Еще!», — скандируемые целыми рядами юных интеллектуалов и спортсменов.

Последовало и «еще» — Мишель Уэльбек громко объявил:

— «Сумерки».

Но в этот раз музыканты, дергающиеся, точно наэлектризованные, превзошли самих себя: прилив сменился настоящим цунами, и абсолютно ни единого слова поэмы было не разобрать (разве что угадать какое-то из них по движению губ исполнителя на экране).

Но восторг публики был едва ли не сильнее, чем раньше.

Когда Габриэль Брейтман снова поднялся на сцену, чтобы представить третью участницу, публика уже была «разогрета до предела» (как выразилась позади меня юная мулатка, приятельница Мейнара). Тем не менее ведущий добросовестно и со знанием предмета заговорил о «выдающемся авторе научной фантастики или, скорее, авторской фантастики», которую не преминул сравнить с Шарлем Лекоком:[95]

— Кристин, «дочь мадам… точнее, мсье Анго» (ибо ее отец, как вы увидите, играет главную роль в книге, отрывок из которой она нам прочтет) — писательница, которая считает, что справляться с любым делом лучше всего самому и что нет лучшего сюжета для творчества, чем собственное «я».

Чего только он не наговорил! Но молодая женщина, едва лишь подойдя к микрофону, резким жестом откинула со лба длинную челку, падавшую на глаза, и разразилась целой серией негодующих протестов:

— Нет, хватит уже «мадам Анго»! Хватит, хватит, хватит этой оперетты и «авторской фантастики»! Плевала я на авторскую фантастику! И на свое «я»! Речь идет не обо мне, дорогой Брейтман, а о вас — о публике! Когда я пишу, это как любовь. Когда я говорю «я» в тексте, предназначенном для всеобщего прочтения, это из любви к вам, разве вы не понимаете? Это дар. Это имеет значение. Никто не любит чужого «я». Это все равно что чужое дерьмо. Каждый еще способен вынести запах собственного дерьма, но чужого — никогда, никогда, никогда! Писать — значит показывать собственное дерьмо, это дар, который требует храбрости.

Смешки, неодобрительные возгласы, иронические «браво!» были ответом на эти резкие заявления. Брейтман, почуяв неладное, попытался взять ситуацию в свои руки. Но Кристин Анго резко оборвала его, открыв книгу в аспидного цвета обложке:

— Я приехала сюда читать, и я буду читать. «Инцест». Да, именно это я прочту: «Инцест».

И она начала, не дожидаясь, пока стихнет шум. Но очень скоро некоторые ее слова, произносимые с необыкновенной энергией, заставили насмешников ошарашенно умолкнуть — в особенности слово «содомия». Это был рассказ, написанный короткими фразами. Героине было шестнадцать лет, и она пришла в кино вместе со своим первым любовником и с отцом:

— «Я ласкала одновременно оба члена, поскольку сидела между ними. Это мое наихудшее воспоминание».

Потом там было еще воспоминание о мандаринах:

— «Он нацеплял мандарины на член, чтобы я их съедала. Это было отвратительно, отвратительно, отвратительно, отвратительно».

Начиная с этого момента, уже почти ничего не было слышно. Группа обнаженных по пояс юных арабов, сидевших на верхних рядах трибуны, которых поддержали более взрослые спортсмены с середины до левого края, начали вопить, обзывая молодую женщину по-арабски или иронически повторяя фальцетом: «Отвратительно, отвратительно!» Другие зрители, напротив, стали кричать на них, чтобы они заткнулись, — особенно Мейнар, который завопил, поднявшись с места:

— Заткнитесь вы, мозгляки недотраханные! Они еще возмущаются! Сами небось трахаете друг друга в задницу, и без всяких мандаринов!

Сидевшие впереди меня гости озадаченно переглядывались — видно было, что им и смешно, и тревожно одновременно. Сверху доносились иронические аплодисменты и летели пустые пивные бутылки. Какие-то люди в синих рубашках — видимо, охранники — подбежали со стороны раздевалок и, разбившись на четверки, поднялись по проходам наверх.

Но тут Кристин Анго одним-единственным жестом, которого трудно было ожидать от любого писателя (особенно если речь шла о его собственной книге), спасла ситуацию. Бледная, со стиснутыми зубами, она посмотрела на публику, затем резко захлопнула книгу и со всего размаха швырнула ее на трибуну — которая, впрочем, была расположена слишком далеко, чтобы книга кого-то задела. Затем, оттолкнув Брейтмана, который попытался ее удержать, она сбежала со ступенек и сквозь темноту направилась к вертолету, стоявшему в круге света. Тогда Соллер поднялся и пошел за ней. Он слегка дотронулся до ее плеча и сказал что-то ей на ухо — возможно, о том, что нет смысла садиться в вертолет, где сейчас все равно нет пилота. Они вместе вернулись к подножию трибуны, между тем как музыканты из Дижона быстро заняли прежние места и заиграли что-то вроде финальной части своей композиции, которая заглушила все голоса и шум от мелких стычек. Затем, по сигналу Брейтмана, все инструменты внезапно умолкли, и ведущий наконец смог произнести заключительные слова. Он оптимистически заявил, что даже конфликты сегодняшнего вечера являются наглядным подтверждением того, что французская литература жива, как никогда, и никого не оставляет равнодушным, а заодно воспользовался этим обстоятельством, чтобы объявить о ближайшем культурном мероприятии в следующем месяце на этом же месте:

— Габриэль Мацнеф, Марк-Эдуар Наб и Виржини Депан в сопровождении группы лицеисток, женщин под вуалями и кетчисток.

— Совсем как в телешоу, — заметил Бальзамировщик, — там уже давным-давно отказались от мысли представлять литературу в чистом виде, «без гарнира».

Литература… Все же странно было слышать, как о ней говорят на стадионе. И не только мы о ней говорили: в верхних рядах также оживленно обсуждали писателей. Мейнар в очередной раз сцепился с юным Пеллереном, но на сей раз агрессия была скорее шутливой, в отличие от недавнего спора, — судя по провокационным замечаниям Мейнара и взрывам хохота молодого человека. Они казались скорее сообщниками, чем противниками.

— Хоть раз, — произнес Мейнар своим ораторским голосом, — это место послужило чему-то кроме дурацких соревнований и выставок полудохлого скота!

— Зато вместо него были полудохлые интеллектуалы, — отвечал Пеллерен. — Что тоже выглядело не слишком аппетитно.

— Вы могли бы, по крайней мере, не поддерживать этих мелких арабских засранцев, которые оскорбляли Анго!

— Мы-то как раз молчали! Мы ее любим, Анго. Кристин пытается удержать литературу от падения в грязь, куда ее тащат всякие бездари, и это ей удается!