– Представь свой дом, – вслух произнес маэстро.

Да, так сказал Пробус. Диего ясно помнил, как помпилианец велел Пшедерецкому представлять дом, во всех подробностях. Ноздри Пробуса трепетали, словно живчик ловил след. Пшедерецкий начал бубнить всякую ахинею насчет этажей и крыши. Пробус велел ему заткнуться и представлять молча, и гордый дон Фернан, гранд Эскалоны, прикусил язык, и гордый Антон Пшедерецкий, звезда турниров, забыл огрызнуться, и оба они шаг за шагом, волоча общее тело по камням, представляли, морщили лоб, кусали губы, пока Пробус не кивнул:

– Да, вижу. Золотой ты мой…

Слезы текли по щекам Диего. Многие рыдали, когда коллант спустился в зиму и холод. Женщины, мужчины – коллантарии радовались чудесному спасению, благодарили за милосердие Создателя, судьбу, удачу. Диего Пераль плакал о другом. Он знал, что случится, едва им повезет вернуться в плотские тела, и все равно боль оказалась нестерпимой.

Белый снег. Белый ореол вокруг луны. Белая штриховка на черном картоне ночи. До рези под веками маэстро вглядывался в белизну, молил о чуде и видел, что чуда нет. Белая кобылица исчезла, сколько ни мучь зрение.

Карни не вернулась с небес.

– Раны, – сказал Диего. – Наши раны…

– Болит? – обеспокоилась баба.

– Спи. Ничего не болит.

– Так раны же…

– Нет ран. Зарубцевались.

– А…

На Сечене раны исчезли. Ссадины, порезы, рассечения – наилучший врач не нашел бы и следа. Шрамы? язвы? струпья? – чистая кожа. Складывалось впечатление, что коллантарии исцелились по мановению волшебной палочки. Позже мар Фриш объяснил, что каждый человек в душе – гематр сказал «в сознании», но Диего-то понимал, о чем речь! – представляет себя целехоньким, без повреждений. А значит, при возвращении в малое тело член колланта восстанавливается здоровым, просто измученным донельзя. Раны аукаются упадком сил, пропорциональным степени ранения. Маэстро прикинул собственный упадок сил и решил, что его, пожалуй, убили. Думать о Карни он себе запретил. Что терзаться попусту? Запретил, заказал строго-настрого, и не думал, ну нисколечко не думал, как тот купец о верблюде с тремя горбами.

– Спи, солдатик. Дай я тебя обниму…

– Ага…

Во сне его обнимала Карни. Нагие, как при рождении, они стояли посреди рая. Один водопад разбивался о камень, рушась с высоты, другой тихо струился по скале, сверкая на солнце. Дивные нимфеи дремали в озерцах, подставив лучам солнца желтые сердцевинки. Ни жаб, ни гиен, ни коллантариев – Диего Пераль да Энкарна де Кастельбро. Спасен, подумал маэстро. Я спасен; мы спасены. Диего всхлипнул, не стесняясь слабости. Всхлип разбил рай вдребезги, пустил трещины во все стороны. Ангел-исполин с огненным мечом – ужасный посланец встал от земли до неба. «Спасен?! – расхохотался ангел. – Спасен, да?!» Схватив Карни за руку, Диего бросился бежать – прочь из рая, в каменистую пустыню, сбивая ноги в кровь. Коршуном упало воспоминание: спуск с космических высот на Сечень, переход из большого тело в малое. Но Диего было не до пустых рассуждений. Рука Карни в его ладони таяла, будто ледышка, зажатая в кулаке, и набат, гремя в висках, гласом Господним требовал от грешника: добежать, успеть, прежде чем она растает до конца.

Проснувшись, маэстро не помнил: успел он или нет.

IV

Солнце плясало в снегу.

Несмотря на раннее время, двор расчистили в лучшем виде. Сугробы, похожие на беленые обветшалые избы, отползли к забору, псарне, кухне. Из кухонной трубы в небо карабкался сизый столб дыма. Срывался, развеивался марой, и вновь начинал безнадежное восхождение. За конюшней из сугробов воздвигся целый редут: хочешь, штурмуй. Укатав ледяной спуск, детвора с визгом гоняла наперегонки. Санями им служили валенки.

– Жарко, – заметил Диего.

Ему и впрямь было жарко. Шубу маэстро накинул поверх сорочки, на плечи, даже не став вдевать руки в рукава. В холле Прохор пытался всучить ему шапку, лохматую копну с опущенными вниз ушами, но Пераль отказался наотрез. Заботливый Прохор поглядывал из окна, готовый, ежели что, мчаться с шапкой на подмогу. Как он говорил? Сей секунд?! Диего Пералю страстно хотелось, чтобы «сей секунд» длился вечно. Шуба, крыльцо, морозец покусывает щеки без злобы, по-щенячьи. Ничего не вспоминать, ничего не хотеть, ничем не мучиться. Господи, знаю, не заслужил.

Но помечтать-то можно?

Взглядом он поискал отхожее место. Не нашел, зато обнаружил, что за ним следят. Сбоку от крыльца, подстелив рогожку, прямо в снегу сидел давешний гитарист. Кося на маэстро черным глазом, гитарист ухмылялся, как если бы увидел близкого друга. Сегодня цыган был в штанах; наверное, и спал в них. Хромовый сапог на левой ноге просил каши; в дырку торчал большой палец.

Палец вяло шевелился.

– Цыган в штанах, – сказал гитарист, извлекая из струн простенькую мелодию, – это то же самое, что цыган без штанов, только в штанах. Вам нравится мой афоризм?

Латентный телепат, вспомнил маэстро. Мысли он читает, что ли?

– Эскалона, – мелодия извернулась ужом, норовя удрать, но гитарист в последний момент поймал ее за хвост. – Чудесное место. У вас прекрасная консерватория, сеньор. Благословен будь его величество Фердинанд II, чьим указом учредили сию обитель муз! Трижды будь благословенна ее величество Мария-Кристина, покровительница изящных искусств! Я посвятил королеве сонатину. Хотите, сыграю?

– Вы учились в консерватории? – тупо спросил Диего. – В нашей?!

Внезапно он понял, что беседует с гитаристом на родном для себя языке.

– По классу гитары у Мартинеса Альмагро, – цыган зажмурился, вспоминая, и стал похож на сытого кота. – По классу виолы у Карлоса дель Барко. По классу композиции у Ильдефонсо Баскуньяна. Это было давно, сеньор. Простите мою дерзость, но я существенно старше вас. Шуко Кальдарас, доктор изящных искусств, к вашим услугам. Так как насчет сонатины?

– Позже, если не возражаете. Сперва я…

– Сортир? – гитарист все понял правильно. – Там, у конюшни.

Кивком головы, продолжая дрессировать капризную мелодию, он указал дорогу. Диего из-под ладони всмотрелся: да, у конюшни, справа от снежного бастиона, стояли три дощатых халабуды. В дверях каждой были прорезаны крошечные оконца в виде сердечек.

– Благодарю вас, сеньор Кальдарас.

– Полно! Какой я вам сеньор? Шуко, старина Шуко, и хватит с нас…

– Диего Пераль, – маэстро покраснел. Он забыл представиться: непростительная оплошность. – Извините, я с утра туго соображаю.

Стараясь не поскользнуться, он двинулся к заветным халабудам.

– Пераль? – крикнул гитарист вслед. – Драматург Пераль вам не родственник?

– Отец.

– Ишь ты! Так вы сын Чуда Природы? В смысле, Чудо-младшее?! А я, к вашему сведенью, играл в театральном оркестре на премьере «Колесниц Судьбы». Выходит Федерико, начинает монолог, и тут старина Шуко – чакона ре мажор, на три четверти… Вас, сеньор, тогда, небось, и в проекте не было!