— Как откуда. Говорю тебе, чуть не год у вас тут жил.Сам к Алене Ивановне, процентщице, не раз хаживал. Пройдошистая была тварь,чтоб ею черви отравились. Ты не юли, Порфирий. Зачем тебе надо, чтоб я сходил кРаскольникову?

Но пристав уже придумал, как вывернуться.

— Интересуюсь. Статейку он напечатал в «Периодическойречи», занятнейшую. Не читал? На-ка вот, на досуге. — Он сунулродственнику газету, в которую Разумихин немедленно с любопытствомуткнулся. — Хочу познакомиться с молодым человеком столь… оригинальныхмыслей-с. К тому же мне говорили, он болен и совсем без средств. Ты как еготоварищ даже и обязан…

— Болен? — вскинул голову Разумихин, перебивПорфирия Петровича. — Что ж ты сразу не сказал? Он гордый, Родька.Подохнет, а помощи не попросит. Ладно, зайду.

— Только не нынче, — попросил пристав. —Поздно уже.

— Конечно, не нынче. Что ему с моей визитации, коли онболен? Я завтра к нему доктора приведу.

— Около полудня. А после милости прошу привести комне-с, если будет в состоянии. Охотно познакомлюсь.

— Да, завтра непременно навещу, с доктором, —тряхнул головой Разумихин. — Есть у меня один малый, он денег со студентовне берет.

Сказал и вскоре после того ушел, ибо всегда говорил, чтоподолгу рассиживать да рассусоливать — только время попусту терять и что черезэту глупую привычку Россия от всего цивилизованного мира на сто лет отстала.Кипучей энергии был человек.

Проводив родственника любовным взглядом, надворный советниксказал:

— Эх, побольше бы нам таких. Люблю его. — И безмалейшего перехода, всё в том же умиленном тоне продолжил. — Верно мы свами давеча рассудили, что студенту железных нервов иметь не полагается. Тоголишь не учли-с, что именно в нервных субъектах больше всего дерзости ивстречается. Вот хоть у Лермонтова… Я вам сейчас зачту… — Он порылся вкоробке с книгами и достал оттуда зачитанный томик. — Про Печорина… Где жеэто-с? Ах, вот. «Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен.Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут —а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, чтопростудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил накабана один на один». Полагаю, что и наш с вами студент именно такого замесу.

— Такого или другого, а только надо его брать, пока онеще кого-нибудь не убил, — отрезал Александр Григорьевич.

— Ну возьмем, и что-с? Через неделю-другую за неимениемдоказательств отпустим. Он еще больше в своей силе уверится, что он «необыкновенный»,а мы все пред ним лилипуты. Нет-с, мы его психологией возьмем-с. Я ведьнеспроста просил Митю к нему именно что около полудня заглянуть. У менярасчетец один имеется. На Митю, а еще более, дружок, на вас.

И хоть в комнате кроме них никого не было, наклонился кАлександру Григорьевичу и перешел на шепот.

На следующее утро (это, стало быть, в среду) АлександрГригорьевич Заметов с утра сидел на своем служебном месте и с небывалымусердием занимался делами, наверстывая за вчерашнее. Столь ревностнаяприлежность удивила и надзирателя Никодима Фомича, и его помощника ИльюПетровича, бывшего драгунского поручика, за свой раздражительный характерпрозванного «Порох».

— Давно бы так, — сказал капитан, отеческипотрепав молодого человека по плечу, а поручик, несколько склонный кязвительности, поинтересовался:

— Вы, Александр Григорьич, часом не заболели? Будтоклеем к стулу приклеились. Ненадолго ж у вас расследовательского пылу хватило.

Добрейший Никодим Фомич рассудил:

— Оно и правильно. В четырех стенах, да за сукнецомспокойней, чем по улице высунув язык бегать.

Потом оба офицера ушли по обычным квартальным делам, иЗаметов остался в кабинете один. Он ни разу не отлучился с места, хоть время отвремени с видимым нетерпением посматривал, на часы.

Раз (это уже в одиннадцатом часу) вызвал из переднейстаршего писца и спросил, не приходил ли кто из вызванных повесткой.

— Коли пришли бы, я направил бы к вам-с, — хмуроответил тот, какой-то особенно взъерошенный человечек с неподвижною идеей вовзгляде, и вышел вон. Письмоводителя он не уважал за напомаженный кок ивихлястость фигуры. «Ишь, делать ему нечего», — проворчал писец и с тогомомента стал направлять к Заметову всех посетителей подряд, так что водиннадцать часов, когда, наконец, произошло то, чего Александр Григорьевичстоль нетерпеливо ждал, в кабинете сидели сразу три посетителя: один француз, укоторого на Кокушкином мосту с головы сорвали шляпу, вдова-чиновница, пришедшаяходатайствовать о продлении паспорта, и содержательница веселого заведенияЛуиза Линде, вызванная по поводу ночного дебоша.

Дверь комнаты открылась, и вошел еще один посетитель, оченьбедно одетый молодой мужчина с повесткой в руке.

Он! У Александра Григорьевича внутри всё так и вострепетало,но, чтобы себя не выдать, письмоводитель даже не взглянул на вошедшего, ещегромче заговорив по-французски с владельцем похищенной шляпы. Углом глаза всеже скосился, но незаметно — для конспирации оперся рукой о щеку, и подгляделсквозь пальцы.

— Мне в эту комнату, что ли? — резким, будтонадорванным голосом сказал оборванец. — Я по повестке, Раскольников. Чтоза спешность с нарочным вызывать? Я нездоров.

Храбрится, психологически определил Заметов и теперь ужевзглянул на подозреваемого в открытую.

Тот был замечательно хорош собою, с прекрасными темнымиглазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. Правда, очень бледен,с темными кругами в подглазьях. Дышал часто, прерывисто. Может, от волнения, аможет, просто запыхался (полицейская контора располагалась в четвертом этаже).

— Подождите, — сказал Александр Григорьевич,мельком глянув на повестку. Сам же ее давеча и выписывал — по делу опросроченном заемном письме от Чебарова, который со вчерашнего вечера покоилсяв собственном погребе, под кусками льда.

— Луиза Ивановна, вы бы сели, — обратился Заметовтем же тоном к немке, разодетой багрово-красной даме, которая все стояла, какбудто не смея сама сесть, хотя стул был рядом.