— Ich danke, — сказала та и тихо, с шелковымшумом, опустилась на стул. Светло-голубое с белою кружевною отделкой платье ее,точно воздушный шар, распространилось вокруг стула и заняло чуть не полкомнаты.Понесло духами. Но дама, очевидно, робела того, что занимает полкомнаты и чтоот нее так несет духами, хотя и улыбалась трусливо и нахально вместе, но сявным беспокойством.

Раскольникову письмоводитель сесть не предложил — пускайпотомится. Да и пустых стульев больше не было. Когда траурная дама наконецкончила писать и удалилась, Александр Григорьевич усадил на освободившеесяместо француза, а красивому молодому человеку, сделавшемуся еще бледнеепрежнего, бросил нарочно грубовато:

— Обождите, сударь, сами видите…

Коли не повернется и не уйдет — точно он, загадал Заметов.

Не ушел. Только раздраженно притопнул ногой в рваномштиблетишке и с независимым видом засунул руки в карманы широкого, совершенноутратившего первоначальный цвет пальто. Этот предмет туалета никак несоответствовал жаркой погоде, однако очень вероятно, что ничего иного изверхней одежды у бывшего студента просто не имелось.

Куда как удобно под этакой хламидой топорик подвесить,подмышкой, на какой-нибудь там лямочке, подумал Александр Григорьевич. И ещеподумал: а ведь теперь деньги на новое платье у него есть, что-ничто онвсе-таки с мест преступления прихватил. Осторожничает.

Ну а потом в кабинет вернулся поручик Порох, накинулся нанемку, против которой давно уже имел зуб, и настало время приступить косуществлению плана.

Перво-наперво Заметов сказал с напускной строгостью:

— Что ж вы, сударь, долгов не платите. Нехорошо. Эточтоб студент обмяк, успокоился. Мол, не из-за того самого в полицию вызвали, апо ерунде. Однако саму исковую кляузу в руки давать не спешил.

Раскольников переменился в лице, как бы осмелел. Горячо,горячо!

— Про что это вы? — спросил. — Я в лихорадке,еле на ногах стою, а вы по пустякам тревожите!

Письмоводитель зевнул, прикрыв рот.

— Пардон. Деньги с вас по заемному письму требуют,взыскание. Вы должны или уплатить со всеми издержками, пенными и прочими, или датьписьменно отзыв, когда можете уплатить, а вместе с тем и обязательство невыезжать до уплаты из столицы и не продавать и не скрывать своего имущества.

Пора, скомандовал себе Заметов. Сунул студенту бумагу, а самобратился к поручику, громогласно распекавшему немку:

— Илья Петрович! Что со вчерашним убийством-то? Ну, наЕкатерингофском. Процентщицы Шелудяковой-то? Зацепились за что-нибудь?

Ага! Раскольников замер, навострил уши, и пот на лбу,каплями. Листок в руках дрогнул, ей-богу дрогнул!

Порох, про которого было известно, что, впав в раж, онничего вокруг не слышит, на вопрос, конечно, не отозвался.

— А я слыхал, следствие на кого-то из закладчиковдумает, — продолжил Александр Григорьевич, будто и не глядя наРаскольникова. — И вроде бы к Поцелуеву тоже ниточка тянется?

Тут, в этих самых словах, вся психологическая хитрость исостояла. Если студент не при чем и скрывать ему нечего, то немедленнообъявится одним из закладчиков старухи Шелудяковой. А насчет Поцелуева моста,где проживал все еще официально здравствующий Чебаров, ему вовсе невдомекбудет. С другой стороны, коли Раскольников при чем, то фальшивость письма,находившегося у него в руках и поступившего от заведомого покойника, вмигстанет ему ясна. Если в полиции знают про Чебарова, то как же иск-то от неговручают?

Ну-ка, что студент?

Эффект психологической хитрости превзошел все заметовскиеожидания. Раскольников был бледен и весь в поту. Он молча повернулся, наневерных ногах пошел к дверям, но дверей не достиг. Остановившись каквкопанный, он секунду-другую покачался из стороны в сторону и вдруг с грохотомповалился на пол.

Теперь, чтобы двигать наше повествование дальше, придетсяненадолго вернуться к событиям предшествующего вечера, вернее к одному лишьсобытию, касающемуся Дмитрия Разумихина, любимого родственника главного нашегогероя.

Сказав Порфирию Петровичу, что нынче навещать товарища нестанет, ибо поздно и незачем, Разумихин, по-видимому, слукавил. То ли не хотелпоказаться слишком чувствительным (он всегда этого опасался, ибо при грубостиманер сердце имел предоброе), то ли в самом деле не собирался, да передумал,однако же из следственного отделения Дмитрий прямиком отправился в Столярныйпереулок, где квартировал Раскольников.

По дороге купил булку и колбасы, рассудив, что Родька,верно, голоден. Вошел в пахучую подворотню пятиэтажного дома, где дорогу емупреградил какой-то нечистый, крючконосый тип в грязном фартуке, по коемуследовало предположить в нем дворника. Человек этот находился в той пореопьянения, когда все и вся вокруг кажется подозрительным и враждебным.

— Ну ты, — сказал дворник, крепко ухватываяРазумихина за рукав. — Ты тута не моги. Ходют! Тута приличный двор, а у тявишь рожа. Пшел вон!

В общем, происшествие самое обыкновенное, какие случаютсясплошь и рядом, не стоило бы о нем и поминать, если б не совершеннозамечательный ответ бывшего студента. То есть, ответа-то никакого и не было.Разумихин лишь коротко взглянул в мутные карие глаза дворника, взял всю егонетрезвую физиономию в пятерню и оттолкнул от себя с удивительною силою, такчто обидчик опрокинулся навзничь.

Событие это нисколько не омрачило деловитого настроенияДмитрия Прокофьевича. Он, насвистывая, в два счета поднялся по черной лестнице,куда выходили из квартир двери кухонь, по большей части отворенные.

Вход в каморку Раскольникова обнаружился под самою кровлею.Разумихин подергал — заперто на засов. Значит, дома.

Тогда принялся стучать и звать, да громко, так что с нижнегоэтажа высунулась Настасья — та самая горничная, которую накануне опрашивал Заметов.

— Что это он? Вроде дома, а не откликается? —встревоженно спросил ее Разумихин. — Нешто дверь высадить?

— Быстрый какой — высадить. — Настасья грызлаяблоко, с любопытством оглядывая крепкую фигуру студента. — Я вот дворникапозову, он тебе высадит.

— Дворника — это навряд ли, — весело отвечалДмитрий Прокофьевич и снова заорал во все горло. — Родя! Это я, МитькаРазумихин! Открывай, коли живой, всё равно войду!

— Поди к черту! — донеслось наконец из-за двери, иРазумихин вздохнул с облегчением.

— Фу, напугал. Ты болен?

— Катись, я сказал, — был ответ.