Я долго стоял у окна, потом присел на кровать. «Хорошо, что лето, – мелькнуло в голове. – Значит, выйду тоже летом». Какой станет моя жизнь после освобождения, я пока не задумывался. Впереди было много времени для этого.

Потянулись дни до удивления похожие один на другой. Не прошло и полгода, как я начал открывать для себя бесконечность мелочей и мог в точности определить время по звукам. В четыре двадцать утра из Дижона в Марсель проходил автобус. Дорога находилась далеко от тюрьмы, но в такое время звук разносится на большое расстояние. И мне отлично было слышно мягкое урчание мотора. А в пять тридцать на юг из Парижа стремился поезд. Его приближение было слышно уже издалека. Я развлекался тем, что представлял себе лица пассажиров, как они одеты и зачем едут к морю. Еще я думал о том, что, когда выйду, обязательно съежу на Лазурное побережье. К концу года я уже мог определять время по оттенкам светлеющего неба.

Двадцатого августа исполнился ровно год моего пребывания в тюрьме. Я весь день ждал, когда откроется дверь, и надзиратель Фарш скажет: «Собирай вещи и на выход». Но он молча принес завтрак, а потом обед и ужин. Та же история повторилась и на второй день, и на третий. Я убеждал себя, что задержка, очевидно, произошла по причине сложности дела – оправдать человека и освободить его из тюрьмы не так просто. Гораздо легче засадить его туда. Так прошла неделя, затем вторая, потом месяц. Через полгода я перестал с ожиданием смотреть в непроницаемые физиономии надзирателей.

Сны были мутными и вязкими и не приносили облегчения. Лишь иногда снилось море. Прозрачная голубая вода, такая, какой она была на Сардинии, где мы отдыхали с Железо. В Москве уже во всю мело, а там благоухал рай. Этот мир поймал меня. И мое лицо не будет иметь той ироничной улыбки, с какой взирает на него Саня через фотографию на своем обелиске. На моей могильной плите будет фото старого глупого болвана с обвисшими щеками и потухшим взглядом. Если вообще оно будет.

Шел третий год моего пребывания в Вечности. Я уже понимал, что останусь здесь навсегда, что никто не собирается вытаскивать меня отсюда. Наверняка там, в Москве, на мне поставили крест, едва я попал в это место. Так было задумано с самого начала. В этом я уже не сомневался. И теперь мне отчетливо были видны сомнительные моменты, от которых я отмахнулся, когда мне предложили год заключения. Например, что вместо тюрьмы меня с таким же успехом могли продержать тот же год в подвале какой-нибудь подмосковной дачи. Это менее хлопотно, чем фальсификация, которую они совершили – подменив мной настоящего преступника. Подобные вещи стоят денег. И где этот тип теперь? Сомнительно, что такому подонку позволили безнаказанно гулять на свободе. Значит, опять расходы.

Я бросил взгляд в окно. Пять утра. Мне не нужно было часов, чтобы определить это. Хватало одного внимательного взгляда на небо. Сейчас в его сероватый оттенок закрался робкий голубой цвет. В половине шестого он станет преобладать, а в шесть утра серого не останется вообще. Только голубой. И тюрьма начнет просыпаться. Тогда определять время можно будет по звукам: сначала в глубине тюрьмы едва слышно прозвучит мелодия, играя кому-то подъем, – единственная, которую мне удавалось слышать за два последних года. Она была красивой. Ее звучание каждый раз порождало во мне смутные образы. Приходилось напрягать слух, чтобы отчетливо слышать ее. Иногда мелодия прерывалась рано. Иногда, когда человек спал особенно крепко, она звучала долго. И тогда я буквально впитывал ее. В воскресенье она не звучала вообще. Потом слышался какой-то дробный стук – я не знал, что это такое, и представлял его в виде рассыпающегося по железному листу гороха. Затем где-то справа и внизу скрипела дверь и слышались шаги. Едва они затихали, как до моих ушей доносился долгий шелестящий звук. Для меня он тоже был загадкой.

Звуки порождали в голове образы, которые вряд ли соответствовали действительности, но зато дополняли мою видимую глазом реальность: кусок неба, кусок старой кладки напротив окна и узкую полоску плаца, мощенного булыжником.

У узника плохой сон. Я всегда просыпался задолго до пяти утра, когда на небе еще висело несколько бледных звезд. С некоторых пор мне хотелось знать, как они называются.

В восемь приходил надзиратель. Он приносил завтрак – кофе и две свежие булочки. Если это был Мак, мы перебрасывались с ним несколькими фразами, и он уходил. Если кто-то другой, то все происходило молча.

В первый год я упорно занимался французским языком и гимнастикой. Потом, когда пошел второй, мой энтузиазм стал ослабевать. А к началу третьего иссяк совсем. Я понял, что никогда не выйду отсюда. Это случилось в тот день, когда надзиратель Фарш, обычно всегда молчаливый, выводя меня из прогулочного дворика, располагавшегося на самом верху башни, вдруг остановился на лестнице и ткнул пальцем в узкое окно:

– Видишь вон там?

Я взглянул по направлению его пальца. Вдалеке, у подножия холма, виднелись белые могильные плиты.

– Это тюремное кладбище, – продолжил надзиратель. – На нем лежат двадцать семь человек – все те, кто был заключен сюда пожизненно. Они вели себя по-разному. Одни тупо ждали конца и ничем не интересовались, другие, как ты, пытались совершенствоваться в чем-то. Но у всех между тюрьмой и кладбищем не оказалось никакого промежутка. Чудес не бывает. Отсюда сразу туда. Так стоит ли прилагать такие усилия? – Надзиратель имел в виду мои физические упражнения во дворике.

В тот день я окончательно признался сам себе, что поселился здесь навсегда. Первая мысль была о том, какой смысл жить дальше? Как ни крути, никакого. Но умереть здесь тоже оказалось непросто. Повеситься на простынях? Слишком толстые, да и не к чему привязать. Перерезать вены тоже нечем. Все предусмотрено. Оставалось одно – умереть от голода. Но это тоже не удалось. Через неделю голодовки ко мне в камеру вошли трое здоровых надзирателей и врач. Меня скрутили и поставили два укола. Видимо, витаминный концентрат и глюкозу. Мои недельные муки голода оказались бессмысленными.

Проснувшись, я продолжал лежать на кровати. Сегодня приснился хороший сон. Очень яркий. Мне удалось запомнить почти все. Теперь я перебирал его в голове картинка за картинкой: море, корабль, пляжи, люди. Еще была какая-то женщина. Я вспомнил девушку на «Мазде-Кабуре». Собственно, я и не забывал ее. Хотя теперь это было ни к чему. Интересно, вспоминает ли она меня? Вряд ли.

Я встал и кинул взгляд на календарь. Сегодня два с половиной года, как я оказался в тюрьме. Не так много, если брать во внимание то время, которое мне предстоит здесь провести. Я еще только начинал приспосабливаться к вечности и постигать ее. Это было все равно, что заглядывать в черную бездну, понимая, что придется туда войти. Но другого выхода не было. Если бы за этими стенами у меня остались родственники или друзья, которые знали бы, где я… Тогда еще можно было питать надежду, что рано или поздно они докажут мою невиновность и я смогу выйти отсюда. Но в этом месте первой умирала надежда, а потом уже человек. И это было самым страшным.

Через два дня Рождество, потом Новый год. Еда на этот период станет разнообразней, а от надзирателей Фарша и Шано будет ощутимо попахивать винным перегаром. А потом на пару долгих месяцев небо перестанет быть голубым. За окном повиснет монотонный дождь, завесу которого станет рвать холодный ветер. И наступят самые жуткие времена. Затяжные периоды, когда остро хочется умереть. Моментально. Сейчас же. Тогда я, не двигаясь, мог весь день сидеть в оцепенении. Без единой мысли. Но сегодня небо за окном имело синий цвет, и у меня было хорошее настроение.