В качестве подстрочного примечания почти во всех статьях о практике психиатрической аутопсии говорится, что со смертью Мэрилин Монро эти исследования завоевали внимание всей страны.

После ее смерти многие газеты приводили слова Питера Ливатеса, заявившего, что студия не будет претендовать на ее наследство.

В статье «New York Times» от 6 августа, посвященной ее смерти, говорилось, что в последнее время Мэрилин «фактически жила отшельницей».

Ее спальня описывалась как «скудно обставленная». Только кровать. Туалетный столик. Приставной столик. И телефон из прихожей, провод от которого тянулся через смятые простыни.

Это заняло ровно три дня.

Все прошло тихо и спокойно.

В морге Уэствуд-виллидж находились лишь персонал да несколько членов семьи. Чуть поодаль ожидали специалист по гриму и гардеробщица, готовые явиться по первому требованию. Больше никакого не было. Никого, кто представлял бы Голливуд. Джо Ди Маджио об этом позаботился, пробормотав тихим голосом, что именно они это с ней и сделали. Он много чего бормотал, разговаривая вроде как с самим собой. Держался невозмутимо, только поручил Алану Эбботу из «Похоронного бюро Эббота и Хаста» подготовить службу, нанять и расставить по местам шесть охранников из агентства Пинкертона, которые должны проследить за тем, чтобы в морг не пробрались люди из шоу-бизнеса. Кроме того, Джо попросил Эббота не допустить посмертных фотографий, а также удостовериться в том, что с тела ничего не утащат в качестве сувенира. В общем, в морге царила глубокая тишина, нарушаемая лишь работой бальзамировщика да скрипом подошв шести охранников из пинкертоновского детективного агентства.

На третий день – когда ее уже готовы одевать, – что-то идет не так; бальзамировщик не отходит от стола. Она выглядит раздувшейся; шея вспухла, как у бодибилдера: кажется, еще немного – и лопнет. Бальзамировщик отступает на шаг.

– Видите? – спрашивает он Мэри, совладелицу морга. Затем смотрит на Эббота, но тот лишь пожимает плечами. Бальзамировщик не очень-то разговорчив. Предпочитает не высказывать вслух то, о чем лучше не говорить. Когда он заговаривает, окружающие порядком удивляются, едва ли не почитают это за честь.

– Я ведь ничего не придумываю, Мэри, не так ли?

– Нет.

– Значит, вы тоже это видите? – он щурит глаза, вскидывая голову.

– Говорю же, нет.

– Нет?

– Я хочу сказать, ничего вы не придумываете. Вот что я хочу сказать.

Он тычет в шею тупым концом скальпеля, проверяя ее на плотность. Старается понять, насколько она твердая. Затем дотрагивается до нее указательным пальцем, слегка надавливает, ощущая под латексом перчаток жидкость; что-то внутри ослабло, вследствие чего бальзамирующие вещества начали протекать, и внутри шеи образовался своеобразный резервуар.

Бальзамировщик вновь отступает назад и внимательно осматривает тело. Потирает кончик носа, разочарованно качает головой. А ему-то казалось, что он уже закончил! Будь он женат, пришлось бы звонить жене и говорить, чтоб к ужину не ждала. Он работал допоздна, сделал все необходимое и даже больше, но что-то заставляет его не спешить. У него в запасе весь вечер. Он обходит тело, выискивая наиболее подходящее место для надреза.

– Не думаю, что мы можем оставить ее в таком виде, – говорит Мэри.

– Нет.

– Или все же придется?

Бальзамировщик подхватывает скальпель и проводит им по рабочему халату. Не подточить, не вытереть – просто думает, что это действие даст ответ на вопрос. Дальнейшие объяснения – лишний шум.

Он берет ножницы и подрезает ей волосы сзади так, чтобы оголить хотя бы часть шеи. Волосы жесткие, как солома. Звук получается такой, что все в изумлении замирают – им это, должно быть, кажется едва ли не святотатством. Рядом, стараясь быть хоть чем-то полезным, с веником и совком суетится Эббот. Волосы, тампоны, марля и использованные зажимы для зашивания ран отправляются в мусорный бак.

Мэри говорит, что, судя по всему, вся эта операция займет еще какое-то время, и, видимо, ей следует сказать мистеру Ди Маджио, что потребуются кое-какие доработки. Эббот соглашается, так как мистер Ди Маджио хочет быть в курсе каждого их шага. Он не желает, чтобы с тела что-то пропало. Она согласно кивает, говорит, что скоро вернется, на случай, если бальзамировщику понадобится ее помощь.

Бальзамировщик не отвечает. Стоя спиной к двери, он наклоняется и осторожно перекладывает голову на подставку. Сосредотачивается, будто выверяет траекторию выстрела, и скальпелем делает надрезы на задней части шеи. Небольшие, с обеих сторон, исключительно для того, чтобы жидкость вытекла в лоток. Процедура почти рутинная, хотя и не предполагавшаяся. Такое случается. Когда он закончит, то наложит на места надрезов швы и отступит в сторону, чтобы понаблюдать за тем, как ее одевают, убедиться, что никаких сюрпризов больше нет. Потом пойдет домой. Эти три дня выдались долгими.

– Порядок, – говорит он санитарам. – Готово.

– То есть мы можем…

– Готово.

Двое санитаров подходят к столу. Эббот уже тут как тут. Просто, чтобы присмотреть за ними. Все проконтролировать.

Бальзамировщик старается не мешать, однако же всем своим видом показывает, что готов, если понадобится, помочь поднять тело. Надеть на нее платье будет несложно. Бальзамировщик не любит суету. Он прожил один большую часть взрослой жизни, и не потому, что не способен быть с кем-то, но, скорее, из-за того, что видел: отношения, особенно брак, напоминают ритуальные хлопоты.

Платье светло-зеленого цвета. Пошито в Италии. Ассистент упомянул об этом несколько раз, возможно, намекая тем самым, что погребение пройдет по высшему разряду. Он проводит по ткани рукой, снова и снова, почти поглаживая. Что-то бормочет, потом говорит, что так не должно быть; и грудь его судорожно вздымается, будто его сейчас вырвет или он вот-вот расплачется. Он отворачивается, чтобы не испачкать платье. Бальзамировщик смотрит в сторону – не хочет этого видеть. Конечно, он знает, что этот случай особенный, но считает, что всегда и во всем следует оставаться профессионалом, независимо от того, сколь талантливой ее находили некоторые. В прошлом году он смотрел «Неприкаянных» (хотя в большей степени из-за Гейбла) и впервые увидел ее на экране. Она оказалась не такой вялой и простоватой, какой представлялась по фотографиям в газетах, и играла совсем неплохо; скорее, действительно Розлин, нежели старлетка. Он даже немного проникся жалостью к Розлин из-за ее одиночества, но еще больше сочувствовал герою Гейбла, Гэю – одинокому парню в мире, где нет места одиночкам. И когда он услышал о ее смерти – а везде так и говорили: самоубийство, – то подумал про себя: что ж, наверно, она и впрямь была не такой уж пустышкой. Но то – человек, а сейчас перед ним тело – с ватой под веками, противогнилостным средством, закапанным в нос и ягодицы, и полными консервантов органами. Единственное, что пронимает его по-настоящему, это встреча с Ди Маджио. При одной лишь мысли об этом он чувствует некоторую слабость. Знает, что захочет что-то сказать, но не знает, что именно, и боится, что скажет что-то не то.