Наконец-то ничто не мешало мне выплакаться, но я снова этого не сделала. Я была слишком голодна. Больше всего на свете мне хотелось есть.

Теперь, когда заключенные могли свободно бродить по территории, они вломились в кладовые и нашли там достаточно пайков, чтобы накормить целую армию. Быстро распространился слух, что еды было в избытке. Коллективное безумие охватило людей, они ринулись облегчить свои голодные муки. Используя все, что им удалось найти, они силой разламывали банки с мясными полуфабрикатами и другими деликатесами.

В ту ночь Биркенау сиял всеми оттенками красного. Языки пламени мерцали в бараках, подожженных немцами. Некоторые превратились в пепел. Брошенные заключенные в тонких лохмотьях толпились вокруг костров, грели свои кости и пытались постичь концепцию свободы. Впервые за шесть лет пламя означало жизнь, а не вымирание. Прожекторы больше не светили со сторожевых башен. И хотя в электрических ограждениях не было электричества — электричество и водоснабжение были отключены во время недавнего налета союзных СССР сил, — большинство заключенных оставались внутри.

Мы с мамой побрели обратно в ее барак и вместе забрались на койку. Впервые почти за пять месяцев я прижалась к ней так крепко, как только могла. Ее тело изменилось. От нее осталось гораздо меньше, чем было раньше, но она все еще пахла моей мамой.

К счастью, в ту ночь нашу койку ни с кем не пришлось делить. Я погрузилась в самый безопасный, спокойный сон за всю свою жизнь. Я даже проспала мощный взрыв посреди ночи, когда отряд подрывников СС взорвал Крематорий V. Это была последняя военная акция немцев в Биркенау.

Для нас с мамой война закончилась. Теперь нам предстояли новые сражения. Нас ждали битвы с осложнениями, принесенными воцарившимся миром, и нашими личными демонами.

Глава 15. Освобождение

Лагерь уничтожения Биркенау, оккупированная Советским Союзом Южная Польша

ПОЛДЕНЬ, 27 ЯНВАРЯ 1945 ГОДА / МНЕ 6 ЛЕТ

В течение двух дней звуки боя приближались, нарастали. Хотя наших нацистских угнетателей нигде не было видно, скрытый страх, что они могут вернуться, жил в нас. Мы оказались в своеобразной промежуточной зоне между тюремным заключением и свободой. Наши тюремщики бежали, но выжившим, оставшимся внутри огороженного колючей проволокой лагеря, идти было некуда, люди были сбиты с толку, травмированы, больны и, конечно же, истощены. Тревога и ужасные условия, однако, были уравновешены волной оптимизма — эмоции, которую я за свою короткую жизнь еще ни разу не наблюдала у представителей моего народа.

«Русские идут, русские идут», — звучало рефреном на протяжении всего дня.

На этот раз оптимизм оказался оправдан. Когда начало смеркаться, мы впервые увидели наших освободителей. Я стояла рядом с мамой у забора из колючей проволоки, глядя на красные кирпичные Ворота Смерти. Мы затерялись в толпе, состоящей в основном из женщин, у которых хватало физических сил часами стоять на морозе. Хотя большинство из них напоминало настоящие скелеты, они умудрялись приветствовать военных, кричать, подбадривать и одобрительно свистеть. Из последних сил они издавали самый счастливый звук, который я когда-либо слышала.

Маршируя за гигантским красным флагом с золотыми серпом и молотом в углу, солдаты распахнули ворота под приветственный рев заключенных. Некоторые евреи танцевали, исполненные адреналина, от осознания того, что, несмотря ни на что, они бросили вызов беспощадной системе истребления. Женщины бросились вперед и целовали солдат в щеки. Так же поступили и некоторые мужчины. Другие падали на колени и целовали сапоги победоносных русских.

Солдаты обнимали хрупких людей-палок в лохмотьях и отвечали на поцелуи. Гигант-солдат с широкой улыбкой на лице поднял меня над головой. Он что-то сказал, но я не поняла. Я посмотрела на маму: она тоже улыбалась. Поэтому я сказала себе, что, скорее всего, этот гигант знает, что делает.

До тех пор я полагала, что все солдаты носят устрашающие стальные каски и черно-серую форму СС. Русские были одеты в темно-зеленые шинели. На некоторых были шлемы, на других — плоские меховые шапки, украшенные незнакомыми знаками отличия. Что отличало русских, так это их манера поведения и сочувствие. Глаза немцев источали презрение и ненависть. Русские были полны радости, но выражение их лиц быстро сменилось с ликования на шок от того, на что они наткнулись. Даже мне стало понятно, что они не могли до конца поверить в то, что видели их глаза.

С наступлением ночи красноармейцы разбили палатки внутри лагеря. Некоторые заняли пустующие здания. Спустя несколько дней после того как немцы подожгли некоторые бараки, они все еще горели, и русские потушили пламя. Солдаты дали каждому из нас что-нибудь из своего пайка. Ночь, когда пришли русские, можно назвать одной из самых необычных ночей в моей жизни. Я всегда считала 27 января, дату официального освобождения Освенцима, своим вторым днем рождения, потому что это был первый день всей моей оставшейся, чудом сохранившейся жизни.

Мне было что поесть. Мне было тепло. Я чувствовала себя в безопасности. И я была с мамой.

Оправившись от шока, русские вернулись к привычной своей удали, и лагерь наполнился незнакомой рябью смеха. Эти молодые люди излучали счастье, ведь они были живы. Их смех был колыбельной, которая укачивала нас и погружала в глубокий, безмятежный сон. С первыми лучами солнца я проснулась от аромата, который не смогла определить. Русские установили полевую кухню рядом со своим импровизированным госпиталем, и повара пекли хлеб. Запах был невероятно соблазнительным. Все выстроились в очередь, всем дали по теплой буханке хлеба. Было невероятно вкусно. Я проглотила хлеб так быстро, как только могла. Расправившись с порцией, я помчалась обратно к очереди и сказала повару, что я сирота и не получала никакого хлеба. Он узнал меня, ухмыльнулся и протянул мне еще одну буханку. Мама увидела меня со вторым батоном и одарила меня одним из своих молчаливых, всезнающих взглядов.

— Мне подарили, — соврала я.

Мои глаза были ненасытны, а вот мой желудок отказался принимать больше пары кусочков, но я спрятала буханку под одеялом, чтобы съесть ее позже. Вскоре после этого по лагерю разнесся аппетитный запах тушеного мяса, одолевая застарелую вонь крематориев, застрявшую в моих обонятельных нервах. Повара помешивали в огромных чанах тушеную свинину — она была основным продуктом питания русских солдат. Мне не терпелось побежать к новой очереди за едой, но мама остановила меня.

— Мы не можем это есть. Наши желудки еще не готовы. Если мы съедим это мясо, то заболеем. На ближайшие несколько дней хлеба более чем достаточно.

Я была разочарована, но послушание