хозяйка «Пекарни Ламии» не врет, Эстебан каждое утро покупал медовую булочку.

И?..

— И тогда из этого можно извлечь единственный простой и логичный вывод: Эстебан покупал эти булочки не для себя, а для кого-то другого.

— Для мамы?

Лазарбаль, удивленный тем, что его коллега наконец произнес настоящую фразу, пусть даже всего из двух слов, сделал короткую паузу.

— Нет, Мадди Либери всегда твердила, что ничего об этом не знала. Она считала, что Эстебан оставляет себе сдачу в награду за то, что каждое утро заходит в булочную, а потом бросает монетки в копилку.

— Так, значит, — Нектер снова сделался разговорчивым, — ты предполагаешь, что Эстебан между «Пекарней Ламии» и домом каждое утро с кем-то встречался? С кем-то... кто хотел есть?

— Вот именно! Ты, Эрве, пришел к тому же, к че­му и я. Я поговорил с окрестными бездомными, но это ничего не дало. Ни дворники, ни те, кто с утра пораньше выгуливает собак, — никто ничего не видел. Я в конце концов решил, что мальчик стеснялся отказаться от подарка булочницы и выбрасывал канеле в ближайшую помойку.

Ну...

— Можешь предложить объяснение получше? Мадди Либери из-за этой загадки окончательно потеряла голову. Она зациклилась на том, что сына похитили, и всех достала, поскольку у нас не было версий. К то­му же мы расклеили по всему побережью сотни листовок с фотографией Эстебана, невозможно было все их содрать. Стоило ей выйти из дома, и она видела лицо сына... Может, они даже и теперь, хотя прошло десять лет, где-то остались. В итоге она через несколько месяцев уехала в Нормандию, чтобы там начать новую жизнь. Надеюсь, сейчас ей получше. Знаю только, что с ней работал психотерапевт. Эстебан тоже ходил к психотерапевту... И когда я с этим психотерапевтом поговорил, у меня и зародилось сомнение — четвертая гипотеза, самая поганая из всех.

Нектер промолчал — не мог подобрать годное меж­дометие.

— Самоубийство, Эрве!

Савина, не удержавшись, вскрикнула, и Лазарбаль удивился и насторожился:

— Там рядом с тобой кто-то есть?

— Нет-нет.

— А то знаешь, даже если срок давности вышел, все, что я тебе говорю, конфиденциально.

— Конечно, не переживай. Это всего лишь стажерка Ларош... Чаю мне принесла... А я его выплеснул, на кой мне ее чай?

— Ты какой-то странный, Эрве.

— Почему странный?

— Как будто ты мне не из участка звонишь.

И в ту же секунду, словно желая рассеять сомнения лейтенанта Лазарбаля, взвыла сирена. Машина жандармов пронеслась по тихой улочке и, взвизгнув тормозом, остановилась прямо перед мэрией. Нектер хотел бы задать баскскому лейтенанту еще несколько вопросов, и в первую очередь узнать имена психотерапевтов Эс­тебана и Мадди Либери, но жандармы уже были на крыльце.

— Я тебе перезвоню, коллега, тут срочное дело.

Они такой шум подняли — теперь Лазарбаль точно не усомнится, что говорил с полицейским.

Мгновенно сбежались узнать, в чем дело, все сотрудники мэрии, до того сидевшие по своим кабинетам. Сушняк, Жеральдина, Удар...

Трое жандармов вломились внутрь, не обращая ни на кого внимания. Первым вошел лейтенант Леспинас — борода взъерошена, форма расстегнута. И направился прямо к Нектеру.

Боколом струсил. Так они к нему? Его разоблачили? Но они бы не стали из-за этого являться с таким шумом. Да и Леспинас показался Нектеру просто... удрученным.

— Лесники, обходя Шодфурскую долину, заметили рядом с Клыком квадроцикл. А когда подошли к нему, услышали крик.

Нектер закусил губу. Савина, поддавшись безотчетному желанию его защитить, встала рядом.

— Крик?

— Да. Кричала твоя сестра.

— Астер?!

От изумления Нектер опрокинул чашку, травяная заварка растеклась по полу, у ног секретаря могли бы утонуть сотни муравьев.

— Не волнуйся, с ней все в порядке, — поспешно прибавил Леспинас. — Мы пришли не из-за нее, а из-за того, что она нашла.

Савина, Нектер и все служащие мэрии, которых теперь собралось не меньше десятка, замерли.

— Труп. В тридцати метрах от квадроцикла. Похоже, это Жонас Лемуан. И похоже, его убили. 39

Осторожно воткнув иглу в руку Амандины, я ввела ей двадцать миллиграммов валиума и сказала лейтенанту Леспинасу:

— Теперь она проспит до завтра.

Капрал Лушадьер, единственная женщина в участке, помогла мне уложить Амандину на кровать в ее спальне. Когда жандармы сообщили ей о смерти Жонаса, у нее началась истерика. Они вчетвером едва сладили с ней и срочно вызвали меня.

Том на первый взгляд никак не отреагировал. Закрылся у себя в комнате. Он явно слышал, что его отец умер, но неизвестно, что он из всего этого понял. Жандармы решили — пусть Амандина сама с ним поговорит, когда проснется. А до тех пор Лушадьер побудет с ними на ферме. Она, как оказалось, прослушала курс психологии. Лушадьер меня заверила, что у Тома все хорошо, он играет, она наблюдает за ним.

Я едва сдержалась. Лушадьер нет и тридцати. Записалась, наверное, на психфак, прослушала три лекции в аудитории вместе с тремя сотнями студентов, а потом бросила университет и поступила на работу в полицию.

— Я бы хотела увидеть Тома, — сказала я. — Я сумею найти слова. Я нужна Тому.

Но лейтенант Леспинас не позволил.

— Спасибо, доктор. Мы позвоним вам, если понадобится, а сейчас дадим поработать судмедэкспертам.

Вежливо дал понять, что я должна уступить им место. Гном Леспинас с его дремучей бородой явно был из тех, кто предпочтет погрозить пальцем, а не жать на спусковой крючок. Похоже, для него полиция — это десять процентов власти и девяносто процентов сочувствия. Он протянул мне мощную волосатую руку:

— Спасибо. Как бы там ни было, после второго за четыре дня убийства не пройдет и двух часов, как клермонская полиция выведет нас из игры.

Тем не менее жандармы тщательно обыскали дом. Что они рассчитывали найти в таком бардаке? Я не­охотно направилась к двери. Если бы я постаралась задержаться, это показалось бы странным, к тому же я подозревала, что вскоре увижу их всех снова, меня ведь тоже допросят. Должно быть, то, как мы несколько часов назад сцепились с Жонасом, незамеченным не прошло. Кто-нибудь в деревушке непременно должен был нас услышать, Шове или кто другой, закрытые ставни не помеха... Но даже если это не так и свидетелей не было, Амандина, проснувшись, заговорит. Я по­думала, не опередить ли ее, рассказав все жандармам.

Но что я могла им сказать? Что Жонас набросился на меня из-за того, что я привезла Тома на своей машине? Что я его привезла, потому что он похож на моего сына, но не только похож, лейтенант, это не простое сходство, а реинкарнация? И его отец наверняка был убит из-за этого — точно так же, как и Мартен Сенфуэн? Что вы говорите, алиби? Нет, у меня нет алиби — в то время, когда зарезали Жонаса, я была одна, на озере Павен.

Жандармам и в самом деле надо это слышать?

Пока они не обращали на меня внимания, были заняты делом — раскладывали по пластиковым пакетам все, что могло послужить орудием. Кухонные ножи, ножницы, отвертка, кочерга...

В конце концов лейтенант