Однако пора вернуться к взаимоотношениям Есенина и Айседоры Дункан. Они становились все более напряженными. Назревал разрыв.

На борту «Джорджа Вашингтона» Айседора избегала показываться на людях, чтобы не демонстрировать синяк под глазом, который Есенин посадил ей на прощальном ужине в Нью-Йорке. Еще до прибытия в Шербур она дала телеграмму в Лондон своей подруге Мари Дести. Та была женщиной легкомысленной, любила посмеяться и ничего в жизни не принимала всерьез, поэтому одно ее присутствие действовало на Айседору успокаивающе. Мари Дести немедленно примчалась в Париж, где Дункан сразу же предупредила ее: «Не пытайся в чем-нибудь разобраться. Я все объясню тебе позднее. Но что бы я ни считала, забудь, что я великая актриса. Я просто милая, интеллигентная женщина, которая высоко ценит великого гения Сергея Есенина. Он настоящий художник, он великий поэт».

В Париже Дункан, как всегда, окружили репортеры, которым она заявила:

— Я потеряла четыре месяца своей жизни на эту поездку в Америку. Это было сплошное мученье. С моим мужем в Америке обращались хуже, чем в России. Американцы хуже, чем стая волков. Один друг вынужден был дать нам денег, чтобы мы могли уехать из Нью-Йорка в Париж. Америка была основана шайкой бандитов, авантюристов, пуритан и первопроходцев. Сейчас там всем верховодят бандиты. Американцы пойдут на все ради денег. Они продадут свои души, своих матерей или отцов. Америка больше не моя страна.

Несмотря на безденежье, Айседора и Есенин поселились в самом дорогом отеле Парижа «Крийон». Мари Дести заняла соседний номер.

У Есенина с собой был маленький атташе-кейс, который он никогда не выпускал из рук. Разве только во время сна. Мари Дести высказала предположение, что Сергей хранит там деньги. Айседора высмеяла ее:

— Дорогая, у нас нет ни пенни. Последние две недели нам нечем было платить за номер в отеле и за еду. Мне-то это все равно, но мне становится дурно от одной мысли, что у Сергея останется такое отвратительное впечатление от Америки. Это потрясение для художника. Понимаешь, он абсолютно ничего не знает о деньгах…

В Париже Есенин сорвался уже на следующий день. Мари Дести описывала их первый совместный ужин в отеле «Крийон»:

«Сергей читал некоторые свои стихотворения и выглядел как молодой бог, сошедший с Олимпа, оживший персонаж с картин Донателло, танцующий фавн. Он ни секунды не был в покое, прыгал в экстазе туда и сюда, то и дело бросался на колени перед Изадорой, клал свою кудрявую голову на ее колени, как маленький ребенок, а она любовно гладила его волосы».

Однако вскоре Есенин исчез. Дункан объяснила Дести:

— Когда он пьет, он становится сумасшедшим, теряет голову и убеждает себя, что я его злейший враг. Я ни в коей мере не возражаю против его пьянства. Я удивляюсь, как можно не пить в этой ужасной жизни…

Когда Мари Дести спросила у Айседоры, как она может терпеть выходки Сергея, та сказала:

— Мари, дорогая, я не могу объяснить это. И это заняло бы слишком много времени. В его поведении есть что-то, что мне нравится, нечто глубокое, нечто, уходящее в глубь моей жизни…

Она опять вспомнила о том, что Сергей так напоминает ей ее погибшего сына Патрика.

— Нет, — продолжала она, — ты должна помочь мне спасти его, увезти его в Россию. Там он придет в себя. Он гений, он великий поэт, а они знают, как обращаться со своими художниками.

Когда Есенин вернулся в отель в полубезумном состоянии, Айседора и Мари Дести сбежали из «Крийона». А Есенин стал крушить мебель, его забрали в полицейский участок, где его освидетельствовал врач и поставил диагноз: эпилепсия. В четыре часа ночи Айседора и Мари Дести вернулись полуживые в отель и увидели учиненный Есениным погром. Дункан пришла в ужас, представив, какой счет ей выставят.

После некоторых колебаний она решилась вскрыть кейс, который Есенин в последнее время не выпускал из рук. Каково же было ее удивление, когда оказалось, что кейс набит американскими деньгами, мелкими купюрами, даже серебряными монетами, всего на сумму в две тысячи долларов. Айседора стала уверять Мари Дести, что Есенин наверняка не понимал цену денег.

У него никогда не было ни гроша, и, видя, как я швыряю деньги на ветер, в нем сработала его крестьянская хитрость, и он бессознательно захотел сохранить хотя бы малую часть. Скорее всего, они предназначались для тех, кто особенно нуждается на его родине.

Оплатив из сбереженных Есениным денег счет за убытки, причиненные его погромом, Айседора и Мари Дести поспешили выехать из «Крийона» и поселились в отеле «Резервуар» в Версале. Там Дункан слегла с высокой температурой. Приехал врач, до этого он еще раз осмотрел Есенина и спросил у Айседоры, не будет ли она возражать, если ее мужа поместят в клинику. Полиция, сказал он, отпустит Есенина только при том условии, что он немедленно покинет страну. Айседора и Дести пересчитали последние деньги — их как раз хватало на два билета до Берлина — для Есенина и горничной, которая должна была за ним приглядывать. Все время между тем часом, когда горничная покинула отель, и девятью часами, когда должен был отойти поезд на Берлин, Айседора пребывала в ужасе — а вдруг он не уедет?

Есенин забрал с собой все свои чемоданы, включая и атташе-кейс, денег у него было ровно столько, чтобы оплатить билет до Берлина.

Окружающие понимали, что неуравновешенность Есенина подходит к опасной черте. Такие же опасения высказывала и Ирма Дункан. «Возвращение в Париж, в Европу, — писала она, — оказалось слишком тяжким для Есенина. Он попытался утопить свои воспоминания об Америке — в вине, вернее в водке. Но алкоголь, поглощаемый с широким славянским размахом, не приносил забвения, а, наоборот, пробуждал в нем демонов».

О том, что происходило в те дни в Париже между Дункан и Есениным, достаточно красноречиво рассказал писатель и критик Евгений Лундберг, оказавшийся в Париже:

«Беседа с Есениным, — записывал он, — о «тоске». Он пьет и мечется.

Чтение «Пугачева» у проф. Ключникова. — Есенин лицом к стене, хрипло читает; лицо нарочито искажено.

Спокойное самодовольство Дункан. Французские парламентарии. Подчеркнутое уважение к Дункан. Есенин же для них — нечто вроде юного дикаря, вывезенного прихотливой принцессой.

У меня — вспышка ненависти к Дункан, к иностранцам, к корректным хозяевам.

Я тяну Есенина за рукав. Мы выходим в другую комнату и садимся в углу. Он полупьян. Мне тошно и страшно. Машина западной культуры и русское талантливое беспутство.

Разговор рвется.

— Мне скверно, — говорит Есенин.

Я и сам вижу, что скверно.

Дункан мешает нам разговаривать. Я слышу невероятный на фоне парижских смокингов и украшенного цветами стола диалог: