Ты скажешь: Олежек, опять на деньги потянуло? Нет. Тут другой коленкор. Во-первых, дело свое, – если честно, мне с чужой кассой разъезжать уже поднадоело, во-вторых, надо и о старости подумать. Скоплю деньжат, построю в Поозерье домик, а на большее не претендую, мне только важно, чтоб свой, чтоб никто туда нос не мог сунуть. Верно? Вот так, смех смехом, а глядишь, дело и выгорит – клюква теперь в хорошей цене.

Ну а в деревне дедовой, вот уж где смех! Как приеду, смотрю, на машину с мигалкой все косятся как на оперуполномоченного. Мне-то на них накласть с прибором, но знаю – дед присочинил, чтоб больше его боялись. Его в деревне не любят: он же как я – сам себе голова, – вот он и посмеивается над ними да в потолок поплевывает. А мне ради него не жалко – пусть живет, у некоторых, говорят, к старости как второе дыхание на жизнь открывается, тогда и скука не страшна. А поглядеть – сморчок сморчком, но циркач, циркач прирожденный, ей-богу. Главное ведь чувство юмора не терять, точно я говорю, а?

– Тело покрыто пленкой защитного цвета, а под ней провода передающей антенны…

– Да ну тебя, Катька!

– Нет, девочки, точно говорю. А как его в грузовик стали затаскивать, из пулевых ранений потекло – остались только комочки, как студень, да волосы зеленые. Их в цинк запаяли – и в Москву.

– А что, может, и правда, в Америке давно гуманоидов на льду держат, а журналист, что про них раскопал, пропал бесследно.

– Ясное дело – убрали без свидетелей, чтоб нос не совал куда не следует.

Хлопает дверь – это Нинка из продуктового.

– Девочки, девочки, делайте заказы – к нам сметану завезли, кому оставить?

Заказы делают, естественно, все.

– А как там мой вопросик? Не сдавали? Ну, Лукерья Ивановна, ты постарайся, попомни обо мне, Андрюха рыбки обещался привезти – я тебя не забуду.

Нинка убегает, Катя и Светка возобновляют вдруг всплывший в памяти спор.

– А я говорю, осетины больше головой дерутся – вон хоть Лукерью Ивановну спроси.

– Лукерья Ивановна, а Лукерья Ивановна, Асланчик твой не рассказывал?

– Да идите вы, девки…

– Ты, Катя, Лукерью Ивановну не тронь, она теперь специалист по хохломе…

И так целый день. Привычно. Беззлобно. Язык только к вечеру устает. И ноги. Но с рестораном не сравнить – там ты и в мыле, и в отупении, здесь же только голова иногда прибаливает. Но от головы – тройчатка, Вдовин из больницы достает. Не за просто так, конечно, первая куртка кожаная ему пошла.

Комиссионный – не ресторан, не буфетная стойка, но с умом и здесь выжить можно. И сорок пять – не семнадцать, не так много и надо. А все же. На станции техобслуживания – за жестянку и покраску, в ГАИ – Теребихину – замять дело… Витенька, сукин сын, разбил-таки «Жигуленок»… Перебирая в памяти дела, Лушка вспоминает своего Витеньку. Вспоминает и уже улыбается. Уже потягивается за прилавком. Хотя вроде бы и улыбаться нечему – Валькины слова не идут из головы. Но такова уж Лушка – одно другому не помеха.

– Я, девочки, что скажу: Аслана мне никто не заменит, но на безрыбье и Витенька золотце, без него хуже, не так ли, девоньки?

Катя и Светка понимающе улыбаются: мужья и дети – приличный груз, не разгуляешься, им остаются одни улыбочки, смешочки-анекдотики да мечты-воспоминания, как там в молодости было. В магазине тихо – день, покупателей нет. Лушка потягивается уже вызывающе, делает непристойный жест рукой – девки прыскают в кулачок. Но не завистливо, не злобно – разве на Лушку озлишься?

Кассирша Терентьева – бабушка перед пенсией, отрывается от кассы, вздыхает: «Ох, Лушенька-душенька, скворечня ты ненасытная, ты когда, наконец, угомонишься?»

Вопрос повисает в воздухе. Сахарная тишина держится немного и опять нарушается – приступают к обсуждению детского кооперативного костюмчика с «Томом и Джерри». Костюмчик один, а заявку подали трое: комбинат бытовых услуг, пекарня и орсовская столовая. Пекарня одерживает верх – дело к Троице, а дрожжи у всех на пределе.

Лушка выпадает из общего разговора, ей надо все обдумать – как ни гони из головы – мысли о Витеньке не покидают. Утром забегала Валька с турбазы и, отведя ее в сторону, рассказала, что вчера Витенька брал лодку и с девчонкой из реставрации ездил кататься на острова. Быстро он, однако…

Лушка отправляется в подсобку готовить на всех обед. Уединяется. Думает. Чистит картошку.

Пятнадцатилетней девчонкой из Поозерья попала она в Старгород. Недоучившись в техникуме, пришла в «Стрелецкую избу», где пять лет прожила с директором и к двадцати трем из официанток стала заведовать буфетом. Директор успел пробить однокомнатную и сел.

Тут появился Василий Антонович – главбух реставрации. Лушка переехала в трехкомнатную, перевезла из деревни мать, купила первую свою машину и сама села за руль – тогда в Старгороде это было в новинку. Василий Антонович с директором Сыромятниковым, что был еще до Жорки Проничева, строили архиерейское подворье и обкомовские дачи. Лушка, оставаясь в «Стрелецкой избе», перетащила из деревни сестру с мужем, поступила племянника в Политехнический. Затем Сыромятников сдал Василия Антоновича – сто двадцать кубов импортного лимонного дерева на музейный паркет, финская плитка, цемент, кирпич, отданный шабашникам экскаватор – набежало обоим на семь лет с конфискацией. Спасло, что не расписаны. Через год на зоне Василий Антонович умер при невыясненных обстоятельствах. Лушке остались бухгалтерские накопления и свобода.

Ей меж тем стукнуло тридцать. Дети не получались. Из ресторанного дыма соткался бывший боксер Стае, крепко пьющий, но лихо играющий на гитаре. Едва отметив годовщину семейного счастья, он исчез. В квартире остались: гитара, долги и вечно бубнящая мать, которую Лушка боялась, но любила. Потом пролетели едва запомнившиеся четверо. Где-то она их находила, приодевала, ставила на ноги, и они исчезали, как Стае, но только заметно быстрее.

Лушка, надо отдать ей должное, перевалив за тридцать, не расползлась, как многие, сохранила узкие бедра, прямую спину и вожделенную для многих эффектную грудь. Во всем Старгороде не нашлось бы, казалось, большей, из разменявших тридцать, оптимистки. У нее всегда можно было попросить взаймы, она не ленилась ходить после снятия кассы в подвал за ночной водкой, и сам начальник ГАИ – подполковник Теребихин, неизменно раз в год устраивавший в «Стрелецкой избе» гудеж при закрытых дверях, целовал ее при встрече в щечку.

Бесстрашию Лушки мог бы позавидовать любой горец – скандалисты, которых она разнимала, обычно под ее напором сникали и убирались восвояси. Редко, но случалось, под горячую руку доставалось и ей, но обидчик навсегда изгонялся из «Стрелецкой избы», и обязательно Лушкины должники отлавливали такового в укромном месте и жестоко чистили ему морду.

Казалось, так будет продолжаться вечно: Лушка заявила подружкам, что отныне выбирать мужиков станет только сама – история с реставрационным главбухом, которого она, кажется, любила, и гитарист Стае, которого она любила несомненно, сделали свое дело: четверо промелькнувших были существами зависимыми, физически выносливыми, да и только.