Формально – понижение, но приказали сверху дачи начальству ставить, и опять взлетел. Жену перевел из охотхозяйства в райисполком, и понеслось: в городском доме жить не привык, так он в слободе целую усадьбу себе нареставрировал, и все под лак, и ворота в кузне ему ковали с завитками. Мотоцикл с коляской, «Прогресс» с «Вихрем»-тридцаткой, а на охоту на реставрационном «газике» ездил.

Ладно, возвели ему помост около дома для танцев плотники за месяц до свадьбы. Водки закупил (Евгения по своим каналам устроила) ящиков десять, но за то время, что ждал Валерку из училища, здорово эту водку подрастащили. И что интересно – одним продавал, другим – шиш, а раньше б никому не отказал – это днем ты начальник, а ночью, когда маятно человеку, и ты человеком будь, особенно если на этой улице родился и вырос и все тебя здесь как облупленного… Но неудобно, вишь, стало.

И на службе мужиков вконец позагонял. Платить перестал, только обещать горазд: «У меня каждый получает по труду. Выработаешь тысячу в месяц – дам тысячу, выработаешь две – дам две». Но это на словах. А если колода оконная под семнадцатый век стоит два пятнадцать, а ее рубить да ставить два дня? Расценки, что и говорить, ни к черту, но кругом же люди справляются. А у него стройотряд из Москвы весь план тянул, им-то он подводил калькуляцию! Конечно, от зари до зари колупались – двое мужиков, что поголосистей, пытались с ними тягаться, но плюнули – себя ж не уважать: ни выходных, ни праздников, но где это видано – им тысячи, а своим и двух сотен не наскребается. Ясное Дело, не за так – делились с ним стройотрядовцы, как еще делились. Мужики, словом, приуныли, а унылый много ли наработает? Все Жорку Проничева поминали – прежнего начальника. Тот прямо из ресторана руководил. С утра засядет в кабинет – туда и несут ему подписывать. Проничев подмахнет, а потом, бывало, и стакан наливает. При нем до трех сотен набегало. Но погорел Жорка – выгнали с работы, из партии поперли, сняли с номенклатуры – ставит теперь дома по району вольным соколом: «Когда хочу – пью, когда хочу – работаю».

Нет, но Пестерев со своим помостом! Решил Шестокрыловых свадьбу переплюнуть, что они в «Стрелецкой избе» гуляли. Выписал оркестр из «Избы», электричество на помост протянул, лампочки цветные, всю улицу поил, а в колхозе под это дело целого бычка отхапал.

И все б, может, ничего, если б не молодая – упросила Валерку покатать ее на стройотрядовских «Жигулях». Покатались. Валерка – ни царапины, «Жигули» под списание, а молодая – открытый перелом ноги и полная отключка сознания. Привезли колодой в больницу, ногу кое-как собрали, заклеили наспех (Вдовин постарался), но та в себя не приходит – по рентгену выходит крышка: перелом основания черепа и кровоизлияние в мозг. Хорошо, Пестерев настырный – привез из Питера нейрохирурга, не пожалел денег. Тот снимок ногтем поскреб, кал мышиный отколупнул да как заорет: «Девчонку из шока выводить надо было, а не пленку просроченную использовать!» Ругал их, ругал, потом к себе в клинику перевез – вытянул с того света, только хромая на всю жизнь осталась – нога загнила – клеили же на заведомом покойнике, особенно не старались.

В копеечку Пестереву свадьба встала. А тут еще милицию накормить, чтоб замяли. А врачи! А машина! Кричи, словом, караул. Помост разобрали, «Прогресс» с «Вихрем»-тридцаткой продали, мотоцикл продали (Тимофей Андреевич, охотник Пятницкий, чохом прибрал), но хуже – пришлось идти к Шестокрылову на поклон, «шестерку» стройотрядовскому командиру возвращать надо. Помытарил Савватей Иванович, поизгалялся, но дал – сняли с химзаводовской партии.

Ладно, машину с плеч спихнул, Валерку отмыл, отправил в часть служить, начал о долге думать. Тут и погорел. На чем? Да на ерунде. Подрядился в школе глухих детей за три тысячи бревна из воды таскать и пилить на дрова. Втихую, конечно, чтоб не узнали, – стыдно же. И застукали – нашлись доброхоты. Проверка какая-то сверху, говорят, Савватей Иванович тут руку приложил самолично. Подняли сметы, а сам Пестерев их и составлял. И перебор оказался в сто четыре рубля!

На суде какие-то все сапоги и комбинезон фигурировали, что школа глухих детей Пестереву должна была отдать, да не дала, а потому заложили, мол, их в смету. Завхозу школьному год условно, как на войне контуженному, а Пестерев залетел. Молчал бы, так нет – нервы сдали. Когда вели на суд (а он уж знал, что отступятся от него), то всей их братии райисполкомовской прямо на лестнице при людях воздал по заслугам: «Ты – брал! Ты – брал! Ты – брал!» – и перечислил, сколько и за что. Ясное дело – два года химии. Еще хорошо отделался. То есть вроде и дома, но отмечаться надо ходить, и работа – ящики колотить на винзаводе.

Запил, конечно. Евгения – женщина в теле, интересная такая, а он, что жук навозный: брови черные, усы черные, глаза горят. Здорово ей досталось. А под конец срока задели ему где-то на разгрузке бревном легкое. От судьбы не уйдешь – не сильно и задели, а саркома развилась и пожрала. В гроб клали – чистый ангел-постник – кожа да кости и борода седая. Не узнать было.

Последний месяц лежал в горнице, стонал все: «Скоро? Скоро? Скоро?» Евгения молча за ним ходила – придет, уберет кровать, поворочает его, чтоб пролежней не было, а он: «Скоро я сдохну, Евгения, скоро? Надоело, Евгения, надоело, все – тоска!» А она подушку поправит, пристроит его, «Маяк» ему включит и на работу идет.

Валерка на похороны опоздал – билета не купить было. Его же после Воронежского автодора – стройбата по-простому – запятили лейтенантить в Таджикистан, дороги для тамошних каракулеводов тянуть. Приехал один, жену с маленьким оставил сидеть. Сходил на могилку к отцу и все пять дней – в лежку с мужиками. Отпоминался, надел китель и уехал.

А Евгения вскоре за Тимофея Андреевича, за охотника Пятницкого, замуж вышла. Он ее из исполкома забрал, перевел опять в охотхозяйство.

Хорошо, говорят, живут, не ругаются – Пестерев-то ее больно уж поколачивал, особенно как в реставрацию устроился. Нет, неудачливое это место, и впрямь заговоренное, что ли? Не зря поговаривают, что Лушкина мать в полнолуние три раза их контору задом наперед обошла, когда мужа Лушкиного за продажу музейного паркета на семь лет укатали. Это, правда, когда было – в начале семидесятых, но бабы верят – старуха и по сей день жива, и по сей день ведьма страшнющая.

Я, например, татар уважаю. Они, к слову, бормотухи и портвейна совсем не пьют – печенку берегут, в достижении цели упорные и верные – друг за друга горой. Как чечены почти, только те больше головой дерутся, а чтоб бояться – с рождения не знают: у них же мать за пятку ребенка над пропастью держит – приучает к бесстрашию. Ну, мы а о татарах начали, так они, знаешь, гордый народ, гордость только у них особая – не показная, как у чеченцев, а тихая. Ты, например, никогда с ними в бане не парился? У-у, брат!.. Был тут у нас чекалдыкнутый один – очкарик натуральный, – ребята говорили, в архиве он работал на Алексея Толстого, потом голова кругом ходи – и списали его. Так, представь, все ему холодно было. Встает сверху в парилке и стоит, ногами так роет, как маленькая собачка пописала – меленько-меленько, и вниз – не стащить. Настоится-напрыгается, а после – бряк! – и к Вдовину по скорой. Вот пришел раз татарин сынка парить, а наш дрыгунчик с начала смены наверху уже мается. Как начал сын Аллаха поддавать – мужики сразу убежали, а дрыгунчик стоит. Ну, татарин сына отхлестал, направил в предбанник, за себя принялся, тут и очкарик не утерпел – как сирена заводская завопил да орлом с полка – нырьк! Все моечное отделение на автопилоте протаранил и в бассейн – с испуга что не натворишь, ледяной хлебанул, глаза выпучил, и в очках что твоя камбала ко дну на глубинное залегание – еле вытащили. Теперь стоит только кому из ребят крикнуть: «Эй, чудо, татарин идет!» – как он пулей с полка, а то до разрыва сердца достоялся бы – это точно, нам потом доктор Вдовин подтвердил – инфартец тут как неча делать заработать можно.