Я успокоилась, но прошло немало дней, прежде чем слова, переданные Миреллой, поблекли. Однажды я сидела в классе, на душе у меня было легко. Пока я точила карандаш, зазвенел звонок на перемену. Я вышла в коридор и наткнулась на Сильвестро. Он был здоровый, сантиметров на десять выше меня, с очень белой, веснушчатой кожей. Стояла жара, и на нем была желтая рубашка с короткими рукавами. Не раздумывая, я ткнула его в руку остро оточенным карандашом, вложив в этот удар всю силу. Он закричал — крик вышел долгий, как у чаек, — и уставился на руку, твердя: грифель, там застрял грифель! У него на глазах выступили слезы, а я воскликнула: “Ой, меня толкнули, прости, я не нарочно”. Потом я взглянула на карандаш и пробормотала: “Дай-ка посмотреть, грифель и правда сломался”.

До чего странно! А будь у меня в руке нож, что бы я сделала? Воткнула бы его парню в руку или еще куда-нибудь? Сильвестро, за которого вступились товарищи, потащил меня к директрисе, я оправдывалась и перед ней, клялась, что меня толкнули, когда все мчались на перемену. Мне казалось слишком унизительным вспоминать историю про большую грудь и подушку, не хотелось выставлять себя уродиной, которая отказывается признавать, что некрасива. Когда стало ясно, что Мирелла не станет встревать в эту историю и не объяснит мое поведение, мне даже полегчало. “Это несчастный случай”, — утверждала я. Потом директриса успокоила Сильвестро и вызвала моих родителей.

12

Мама очень расстроилась. Она знала, что я опять усердно занималась, и полагала, что я решила сдавать экзамены, чтобы догнать свой старый класс. Она восприняла глупое происшествие с Сильвестро как очередное предательство с моей стороны; возможно, оно в очередной раз доказало ей, что с тех пор, как ушел отец, ни у нее, ни у меня не получалось сохранять чувство собственного достоинства. Она тихо сказала, что мы должны отстаивать то, чем являемся, не забывать, кто мы такие. Она рассердилась так, как никогда не сердилась, но не на меня — теперь во всех моих трудностях была виновата одна Виттория. Мама сказала, что так я подыгрываю тете, которая хочет, чтобы я стала, как она: вела себя, как она, говорила, как она, вообще все делала, как она. Мамины глаза, выглядевшие вечно прищуренными, запали еще сильнее, казалось, что из-под кожи лица вот-вот начнут выпирать кости. Она медленно проговорила: “Виттория хочет воспользоваться тобой, чтобы доказать, что мы с твоим отцом все делаем напоказ, что если мы и сумели подняться на несколько ступенек, ты с них скатишься кубарем — и тогда они с отцом опять станут равны”. Вот почему мама позвонила и все пересказала бывшему мужу, но если со мной она вышла из себя, то с ним она опять разговаривала спокойно. Говорила она очень тихо, словно они беседовали о чем-то, что мне было знать не положено, тем более что своим неправильным поведением я могла разрушить их планы. Я в отчаянии думала: до чего же все запутано, я пытаюсь собрать вместе кусочки, но у меня не получается, что-то со мной не так, со всяким что-то не так, кроме Роберто и Джулианы! Тем временем мама говорила по телефону: “Пожалуйста, сходи к ней”. Несколько раз повторила: “Да, ты прав, я знаю, что ты очень занят, но прошу тебя, сходи к ней”. Когда она положила трубку, я с раздражением заявила:

— Не хочу, чтобы папа ходил к директору!

Мама ответила:

— Помолчи, ты будешь хотеть того, чего хотим мы.

Все знали, что наша директриса, благосклонная к тем, кто или молча выслушивал ее разглагольствования, или поддакивал ей, виня во всем своих отпрысков, была особенно сурова с родителями, которые защищали своих детей. Я знала, что могу быть уверена в маме, ей всегда удавалось найти с директрисой общий язык. Отец же неоднократно заявлял, порой почти с вызовом, что все, связанное с лицеем, его раздражает: при виде коллег у него портится настроение, он презирает иерархию и ритуалы коллегиальных органов. Поэтому он никогда не приходил ко мне в школу в качестве родителя, понимая, что сделает только хуже. Однако в тот раз он явился точно к окончанию уроков. Я заметила его в коридоре и неохотно подошла. Я с тревогой прошептала ему с нарочитой неаполитанской интонацией: “Папа, я это сделала не намеренно, но ты лучше вали на меня, иначе все плохо кончится”. Он велел мне не беспокоиться и повел себя с директрисой чрезвычайно любезно. Отец внимательно ее слушал, когда она подробно рассказывала, насколько непросто руководить лицеем. Ответил ей историей о глуповатом районном инспекторе, стал вдруг расхваливать директрисины серьги, говорить, что они ей очень идут. Директриса польщенно жмурилась, легонько отмахивалась, словно останавливая отца, хихикала, потом той же рукой прикрыла рот. Когда уже казалось, что они будут болтать так вечно, отец неожиданно вернулся к моему проступку. Не дав мне опомниться, он заявил, что, разумеется, я нарочно ударила Сильвестро, что, зная меня хорошо, он не сомневается, что у меня были на то веские причины, что ему эти причины не известны и он не собирается их выяснять, но он давно понял, что когда ссорятся мужчина и женщина, мужчины всегда не правы, а женщины всегда правы, и что даже если в данном случае это не так, мужчина все равно должен учиться брать на себя ответственность. Разумеется, я лишь приблизительно передаю его слова — отец говорил долго, фразы у него получались округлыми, но вместе с тем врезающимися в память: такие фразы слушаешь, открыв рот, восхищаясь тем, насколько они изящны, и одновременно понимая, что на них невозможно возразить, что их произносят с непререкаемым авторитетом.

Я с тревогой ждала, что ответит ему директриса. Она заговорила очень уважительно, назвала папу “профессором”, он настолько ее покорил, что мне стало стыдно за то, что я тоже женщина, что даже если я буду много учиться и займу важную должность, мужчины будут обращаться со мной подобным образом. Впрочем, вместо того чтобы визжать от злости, я чувствовала себя вполне довольной. Директрисе не хотелось отпускать отца, видно было, что она засыпает его вопросами, чтобы подольше слушать его голос или, возможно, надеясь, что он наградит ее новыми комплиментами и что она подружится с этим любезным и воспитанным человеком, который удостоил ее вниманием и решил поделиться с ней своими мыслями.

Пока мы сидели у директрисы, я думала, что, как только мы выйдем во двор, отец, чтобы рассмешить меня, начнет подражать ее голосу, ее манере проверять, в порядке ли прическа, изобразит на лице выражение, с которым она восприняла его комплименты. Так и произошло.

— Ты видела, как она хлопала глазами? А как шевелила пальцами, поправляя волосы? А ее голос? О да, профессор, ай-ай, да что вы.

Я смеялась, как смеялась в детстве, я опять, так же, как когда была маленькой, восхищалась этим человеком. Я смеялась громко, но с чувством неловкости. Я не понимала, то ли мне можно полностью расслабиться, то ли все-таки, вспомнив, что отец не заслуживает подобного восхищения, крикнуть: “Ты сказал ей, что мужчины всегда неправы, что они должны уметь нести ответственность за свои поступки, но ведь сам ты в отношениях с мамой, да и со мной, никогда не брал на себя эту ответственность! Ты лжешь, папа, лжешь, и меня пугает, что ты умеешь нравиться людям, когда ты этого хочешь”.

13

Возбуждение из-за успешной встречи с директрисой прошло, как только мы сели в машину. Устраиваясь поудобнее, отец не переставал хвастаться.