— Измениться? Вы? — Маркус Рино провел рукой по усам, разглядывая Грейс.

— Я много лет ношу эту прическу. Я думала, вероятно… — Грейс, сидя в кресле, рассматривала свое изображение в длинном зеркале. Ее короткая стрижка по-прежнему была одной из самых элегантных в Лондоне. Она была уверена, что и Маркус это знает.

— Так чего же вы хотите, а? — Парикмахер энергично нажал на педаль, и кресло немного поднялось.

— Не знаю. Что-нибудь другое. Может быть, перманент? Такие симпатичные волны.

Маркус вынул из кармана жилета большой белый носовой платок и промокнул лоб.

— У вас, милейшая, фантастически прямые волосы. Ни вихра, ни одного завитка. Если обрезать их прямо, получаются красивые линии, углами… Почему вы хотите, чтобы я их завил? Вы хотите, чтобы я уничтожил достояние, данное вам природой? — Он многозначительно обвел глазами длинную, заставленную зеркалами комнату, где его брат Пьетро только что закончил накручивать на бигуди тусклые каштановые волосы женщины, украшенной драгоценностями, и помешивал в миске нечто, издающее сильный химический запах.

— Мне бы хотелось полагать, что прямые волосы не единственное мое природное достояние, Маркус. А что, если оставить их прямыми, но изменить цвет? Как насчет того, чтобы сделать меня блондинкой?

Парикмахер прикусил мизинец.

— Вы хотите, чтобы я испортил перекисью водорода эти прекрасные темные волосы и обесцветил их?

— Я знаю, вы причесываете Додо. Ей, очевидно, идет быть блондинкой, а мне…

— Додо Лоренс натуральная блондинка. А вы, дорогуша, нет. Если бы я мог взмахнуть волшебной палочкой, чтобы показать, как вы будете выглядеть с перманентом и светлыми волосами, я бы это сделал. Мы бы оба похихикали, а затем я вернул бы вас в прежнее состояние. Но хотя я и волшебник, этот номер мне не под силу! Дядюшка Маркус знает свое дело. И я не могу допустить, чтобы вы бегали по городу со страшными волосами, рассказывая всем и каждому, кто сотворил с вами такое!

Грейс по-детски надулась, но быстро, увидев себя в зеркале, изменила выражение лица.

— Ну ладно. Но подстригите меня короче обычного. Так коротко, как только можете. Короткие стрижки сейчас стоят два пенни, а мне надо выделяться из толпы!

— Ну, теперь я узнаю мою девушку! — Маркус со слегка мрачной улыбкой защелкал ножницами.

Грейс на минуту представила себе, с какой устрашающей улыбкой он распиливал бы женщину пополам! Маркус крикнул помощнице:

— Шампунь для мисс Резерфорд, Пенелопа! — Повернувшись, он положил руку на плечо Грейс. — Дорогуша, вы выбрали самый лучший способ, чтобы понравиться ему еще больше!

— Кому понравиться?

Маркус пожал плечами:

— Ну, ясно же, что вы делаете это ради мужчины. Не отпирайтесь.

— Я отправляюсь в поездку. — Грейс нервно потирала руки, лежащие на коленях. — Небольшая увеселительная поездка, но я хочу выглядеть на все сто! Я уезжаю сегодня вечером.

Маркус похлопал ее по плечу.

— Вам не надо ни для кого меняться, дорогуша. Дядюшка Маркус знает свое дело.

Пока Грейс мыли голову, на полу у ее ног стояла сумочка, где лежали два письма. Одно, в белом конверте, было адресовано мисс Грейс Резерфорд и написано синими чернилами наклонным курсивом. Аккуратное и привлекательное, хотя и трудное для расшифровки. Другое, на светло-голубой бумаге, написанное черными чернилами, было наполнено колкостями и раздражением. Неприятное и гневное, оно все же легче поддавалось пониманию, чем его курсивный сосед.

— Итак, кто же он? Ваш друг? — Маркус прядь за прядью поднимал ее густые волосы расческой и ловко орудовал ножницами.

Каждый раз, приходя сюда, она восхищалась скоростью, с которой он это делал. Его ослепительной точностью.

— Почему вы так уверены, что я еду с мужчиной?

— Ах, Грейс! Дядюшка Маркус не из тех, кто станет тебя за это осуждать. — Понимающая улыбка. Голова, склоненная набок.

Его парикмахерские инструменты лежали перед ней на туалетном столике аккуратным рядом. Ножницы, расчески, бритвы, странные маленькие ножички. Тщательно отполированные, с ручками из черепаховых панцирей. Заканчивая работу в конце дня или даже отправляясь пообедать или выпить кофе, он складывал их в специальный футляр из телячьей кожи, а футляр прятал во внутренний карман пиджака, ближе к сердцу. Она видела, как он это делает. Его драгоценные точные инструменты.

— Может быть, я сама себя осуждаю!

«19 мая 1927 года.

Дорогая Грейс.

Я хотел написать и извиниться. Извиниться за то, что нарушил Ваше спокойствие. Впрочем, за то, что поцеловал Вас, я не извиняюсь и сделаю это снова, если Вы мне позволите.

Только не пугайтесь. Я джентльмен. Или, по крайней мере, могу им быть, если Вы этого захотите. Фактически это обещание.

Поедем со мной в Париж! Я еду завтра, независимо от того, вылетит Линдберг по расписанию или нет. Вы об этом не пожалеете, я тоже.

Я буду весь день ждать Вашего ответа дома.

Всегда Ваш Джон».

— Я католик. — Маркус подрезал волосы все короче и короче. — Мы любим время от времени заходить в маленькую будочку и каяться в своих грехах. Обычно исповедник — сварливый старик в сутане, заляпанной пятнами от печенки, и пахнущий алкоголем. Такой, с которым вы бы не сели за один стол. Но мы почему-то снова и снова идем к этому человеку и рассказываем ему все, что у нас наболело. Это действительно чудо. Ощущаешь какое-то освобождение.

Грейс улыбнулась:

— Я не католичка.

— Тогда откройте ваши секреты дядюшке Маркусу! Кому же вам еще исповедаться?

«19 мая 1927 года.

Дорогая Грейси.

Нам с тобой обязательно нужно куда-нибудь уехать на несколько дней.

Куда-нибудь подальше от стола Обри Пирсона, моей смятой постели в «Савое», жаркой танцевальной площадки в «Саламандре», трюкаческого виста по средам в клубе «Сильвестр», «Тур Эффель» в автографах, затхлого воздуха библиотеки на Марилебон-роуд, моего беспокойного издателя (который заплатил мне кругленькую сумму в ожидании Великого Романа и теперь ежедневно изводит меня своими телефонными звонками в обеденное время, от чего у меня, наверное, скоро разовьется язва), постоянного немого укора и зловещего присутствия (я чуть не зачеркнул «зловещего», но это очень верное слово) моего бывшего друга Джона Крамера и такой существенной обузы (прекрасной, конечно, но все же обузы), как твоя семья! Ах, давай, ради бога, уедем от жестких бифштексов, которые подают в этих ужасных гриль-барах Уэст-Энда! Куда-нибудь подальше от этого энергичного, пульсирующего, ураганного, захватывающего, оглушительного, умопомрачительного, душераздирающего (не достаточно ли?), потрясающего города под названием Лондон, в котором я не могу жить и без которого тоже не могу, который люблю и ненавижу, и все больше ненавижу, и все больше люблю!