***

Увидев над лужайкой красный огонек, и тут же забыв о нем, а потом, почувствовав приближение сна, Михаил лег на свою деревянную односпальную кровать и, аккуратно поставив рядом тапки, бывшие когда-то теплыми и пушистыми, почувствовал, что уходит в сон. В каминной трубе гудел ветер. Наверху раза два громыхнула Крутиха. Но вот Большую Синицу он не слышал. Спалось ему и сегодня плохо. Он начинал привыкать, что перед каким-нибудь ответственным делом не мог по-настоящему спать. Всё что-то беспокоилось в нем, словно карауля не то подвох, не то очередное, вдруг возникшее воспоминание. Вот, где-то на улице, будто мимо комендатуры, не глядя ни на кого, прошел Лямин. – Лейтенант Лямин, – окликнул его во сне Горошин, – Николай Петрович, – повторил он. А Лямин как шел, так и шел себе по той стороне улицы, и, миновав дом, который был напротив комендатуры, исчез. Потом появился Ракитин. И тоже будто близко, близко. И он, Михаил Горошин, все хотел заглянуть ему в глаза. Но ему это никак не удавалось. Они были будто прикрыты его темным, вьющимся чубом. Или их не было совсем. Во сне Горошин никак не мог объяснить себе это и, вглядываясь в сон, как в прошлое, не понимал, почему он никак не может уразуметь про Ракитина, про его глаза, а он, Ракитин, между тем, все дальше и дальше уходит. Конечно, если бы он проснулся, он не задавал бы себе таких вопросов, но он спал. Или ему так казалось. Потому что завтра он опять должен был хорошо выглядеть. А этого, как раз, и не получалось. Он беспокоился, перекладывал голову то направо, то налево, пытаясь сбросить с себя или выбросить изнутри себя то, что мешало ему быть завтра «красивым». И вдруг осознав во сне очевидное противоречие этой шутливой формулы «быть молодым и красивым», применительно к самому себе, он вздрогнул во сне. Быть молодым и красивым, ему, капитану Горошину – почему-то он видел себя в своем фронтовом звании – а не Ракитину или Лямину, еще не осознав временного сдвига, подумал он. И проснулся. И сел в постели, поглядев на часы. Было уже семь. Так или иначе ночь прошла. Дальше можно было не спать.

Прошло еще минут пять. И, осознав, что хоть плохо, но все-таки выспался, он встал и подошел к зеркалу. И то, что он там увидел, поразило его. Это было лицо человека, которое не отражало ничего, кроме недоумения. Он вдруг перестал понимать, почему, за что ему будут вручать награду – боевой Орден Красной Звезды, к которому его представил Лисёнок незадолго до того, как погибли ребята. А они – Ракитин, Лямин и все другие, шедшие с ним бок о бок четыре с лишним года, вынесшие на себе все и погибшие по его вине? Ведь не отпусти он тогда этого немецкого мальчишку, они не погибли бы в расположении своей части. И не важно, что Лисёнок приказал отпустить, и никогда потом от этого не отказался. Он, Горошин, должен был поговорить с ним еще и еще. Ему и в самом деле было видней, как говорил Лямин. Но он не сделал этого, повинуясь Приказу. И произошло непоправимое. Как он был рад, что Орден не вручили ему тогда. Думал, отменили. Оказалось, просто потерялись наградные документы. Зачем же опять, через столько лет, думал Горошин, чувствуя, что с каждой минутой в нем становится все больше правды, все больше сопротивления и нежелания получать эту награду.

Но он все-таки привел себя в порядок. Он долго мылся, энергично расфыркивая вокруг себя холодную, из-под крана, воду, тщательно, и тоже долго, брился, потом, уже одетый, принялся медленно шагать по квартире – в кухню, в комнату, в прихожую. Подошел к фотографии отца. Долго смотрел на него. Он бы понял, подумал Михаил. И он бы – то же, взглянул он теперь на фотографию сына. Мельком посмотрев на лужайку, и, убедившись, что там все в порядке, присел на стул, словно перед дальней дорогой. Через несколько минут постучали.

– Андреич, Андреич, – громким, визгливым голосом кричала Крутиха.

– Спишь, что ли? К тебе военные тута, – с большим почтением проговорила она слово «военные». И Горошин удивился тому, сколько модуляций в голосе может вызвать к жизни это, казалось бы, обыкновенное слово.

– Военные, говорю, тута, – так же громко опять сказала Крутиха, стоя за дверью. Михаил открыл дверь. На пороге стояла Крутиха в кокетливом, розовом, стеганом халате, до колен, в толстых, домашней шерсти, белых носках и уже потерявших глянец галошах. А яркий малиновый берет, который почему-то всё время передвигался по ее почти лысой голове, удивительным образом вписывался в эту диковинную, необъяснимую гармонию, которая, казалось, имела и свои необъяснимые законы. То и дело, поправляя берет, сдвигая его с одного места на другое, и, казалось, очень умело заполняя этим движением паузы в словах и, должно быть, в мыслях, Крутиха улыбалась.

– Гляди! – в подтверждение своих слов сказала Крутиха, показав глазами на приближающегося по дорожке к дому лейтенанта. У калитки стояла машина, и вышедший из неё сержант пробовал ногой колесо – не обмякло ли.

– За вами, товарищ полковник, – сказал лейтенант, козырнув Горошину, – Вот, военком машину прислал.

– Спасибо, – отозвался Горошин, теперь уже заперев дверь и направляясь к машине.

– А я вижу, машина подъехала, – начала было Крутиха вслед. Но автомобиль уже набирал скорость.

В военкомате невозможно было переступить с ноги на ногу. Негде. Молодые полковники и майоры, юные лейтенанты, сержантский состав и уже успевшие отличиться рядовые – все молча ждали. Войдя в вестибюль, Горошин остановился. Дальше продвигаться было невозможно. Сразу бросилась в глаза не столько ослепительная молодость присутствующих, сколько то, как много всего укладывалось во времени между ними и им самим, о чем, сидя на Розовой улице в доме номер одиннадцать, или на Виктории среди сверстников, както не думалось. Внимание привлек голубоглазый лейтенант в инвалидной коляске, лицо которого показалось Горошину знакомым. Но где и когда он видел его, сразу не вспоминалось. Рядом с лейтенантом была молодая красивая блондинка в темном, брючном костюме. Она все время держала руку лейтенанта в своей. А он, улыбаясь, смотрел на нее так, будто вокруг ничего больше не существовало. На груди лейтенанта был какой-то новый Орден, на голубой ленте, которая очень шла к его глазам. Что же сделал этот мальчик, – подумал Горошин. Но не успел он подумать еще что-нибудь, как кто-то тихо сказал рядом «Вызвал огонь на себя». Рядом со всеми, за всех, вместо всех, мгновенно пронеслась мысль. Прошло еще несколько минут. Михаил, все еще думая о лейтенанте и ожидая, когда его самого позовут, продолжал стоять, слегка переместившись теперь влево, в сторону окна, рядом с которым была дверь в секретариат. Несколько минут он постоял, продолжая разглядывать присутствующих и время от времени посматривая на дверь. Потом, как бы на мгновенье, уйдя в себя, где-то внутри себя самого замер. И вдруг понял, что он сделает сейчас, в следующую минуту. Еще немного он постоял, потом со странным чувством почти механической отрешенности, быстро протиснувшись между людьми, подошел к двери секретариата и распахнул ее. В комнате никого не оказалось. Но он остался стоять. Он ждал майора. Ему нужно было ему сказать, что он не может принять эту награду. Что думал так всегда, потому что никогда не сможет простить себе гибель ребят. И что он, только он был виноват в этом. Он должен был еще хотя бы раз поговорить с Лисёнком.