— А почему — простите?

— Больно красиво получилось.

— Что делать! — одобрительно кивнул Игореша. — Часто красивые слова оказываются наиболее точными. А мы их стесняемся, ищем чего попроще, погрубее и в конце концов впадаем в такую невнятицу, что стыдно становится. Боимся красивых слов, красивых чувств, красивых поступков...

— Красивых женщин боимся, полагая, что они предназначены для каких-то иных целей, чем остальные женщины, — проговорил со ступеньки Анфертьев. — А потом выясняется, что они тоже ничего...

— Давайте к столу, — сказала Валентина. — Картошка стынет.

— Валя! — Ошеверов в ужасе схватился за голову. — Прости великодушно! Забыл! Забота о справедливости всегда связана с материальными и нравственными потерями. Пошли, Вовушка, ты тут самый надежный человек, как я вижу.

Быстро и озабоченно они пересекли сад, вышли на дорогу к ошеверовской машине. Разогретый на солнце грузовик поблескивал пыльным стеклом, забрызганными фарами, крашеным металлом. Воздух над ним дрожал и клубился, мелкая летающая живность, попадая в знойные восходящие струи, шарахалась в сторону, ища спасения в прохладе соседних садов. Свисающие из слепящего неба линии были почти незаметны.

Илья обошел вокруг своего мастодонта, попинал ногами шины, постучал кулаком в бок прицепа и, кажется, остался доволен осмотром.

— Это... — сказал он, оглядываясь. — Надо бы контейнер вскрыть. Там внутри рыба. Мороженый окунь. Филе. Очень вкусный и редкий по нынешним временам продукт.

— Но ведь нехорошо, Илья!

— Что нехорошо? Есть жареного окуня?

— Нет, вскрывать контейнер нехорошо, — стесняясь, сказал Вовушка. — Оно... это... ну... наказуемо.

— А ты знаешь, как можно забраться в контейнер, не вскрывая его?

— Нет, я такого способа не знаю, но ведь это... Отвечать придется. С тебя же спросят за сорванную пломбу?

— Обязательно спросят, — обреченно кивнул Ошеверов. — А что делать? У Митьки вон одна картошка, да и ту мы сейчас прикончим.

— Пойдем купим чего-нибудь, а? Здесь должны быть магазины...

— Ни фига ты в этом паршивом Одинцове не купишь. Понимаешь, Вовушка, если я приеду на базу, а пломба окажется целой... Меня на смех поднимут и уважать перестанут. А так... Ну проверят они весь груз, ну установят, что десяти килограммов не хватает. Может, они усохли, может, мне не доложили при загрузке, может, я в дороге изголодался и на костре этого окуня изжарил... И за такую адскую работу меня попрекнут двумя плитками окуня? Ни у одного контролера язык не повернется, а если повернется, тут же типуном покроется и окостенеет. В самом худшем случае оплачу я эти десять килограммов. И дело с концом. Зато мы будем с рыбой, будем весело общаться с друзьями, вкушать морские яства, оставим о себе хорошую память в этом прекрасном доме. Риск стоит тою, а? Давай, Вовушка, не робей. Инструмент есть, хватка тоже при мне, да и опыт кое-какой... Понимаешь, — Ошеверов подцепил ломиком проволочку и с наслаждением разорвал ее, — понимаешь, это как с твоими анонимками... Ты вынужден писать анонимки, чтобы доказать свою правоту, я вынужден вскрывать контейнер, чтобы выглядеть достойно. Мы нарушаем мораль, нарушаем законы, чтобы хоть чего-нибудь добиться, чтобы остаться людьми. Утверждаемся в воровстве, блуде, пьянстве... Какой-никакой, а все же вызов. Ты доказал свое первенство в изобретении лазерной штуковины? Доказал. Как? С помощью анонимок, клеветы и доносов на самого себя. Теперь моя очередь, — Ошеверов с силой ударил ломиком по металлической планке, и контейнер оказался вскрытым. — Теперь моя очередь подтвердить, что не зря я прожил на земле сорок лет с гаком, что могу для друга плитку мороженой рыбы раздобыть... Из самой Грузии вез! Это же надо так опозориться — до Москвы семь километров, а пломба цела! Стыд и срам! Наши ребята частенько вообще с пустым контейнером приезжают — все по дороге распродают, а потом говорят, что, дескать, изголодавшиеся жители какой-то там деревни ограбили... И ничего, сходит. Потому как за этим не выдумка, а правда святая!

— Из Грузии? — переспросил Вовушка. — А как окунь там оказался?

— Завезли самолетами, я вот вывожу грузовиками. В космос ракетами могут запустить, новая ракета, говорят, больше ста тонн мороженой рыбы на орбиту выводит. Там же у них в черных дырах все по талонам, по карточкам, по спискам. Бормотуху пьют по-черному, и вся тебе жизнь! Сказано — дыра!

И вскрыл Ошеверов контейнер, доверенный ему государством, вскрыл все-таки, чревоугодник толстобрюхий. Сорвал пломбу, откинул щеколду и распахнул дверь. Изнутри дохнуло холодом и темнотой. Вовушка озирался по сторонам, забегая с одной стороны машины, с другой, чтобы вовремя увидеть милицейскую цепь, окружающую их на месте преступления. Ошеверов, кажется, слышал, как с судорожными перебоями бьется его сердце, чувствовал, как не хочется тому быть застигнутым народными контролерами или просто сознательными гражданами, которых с каждым постановлением у нас становится больше, и, похоже, через год-второй все мы начнем ловить расхитителей, воров, взяточников, хватать их и тащить, хватать и тащить, неизвестно вот только, кто будет делом заниматься.

— Не боись, Вовушка, — сказал Ошеверов. — Авось. Ты веришь в авось?

— Кто же в него не верит...

— Тогда держи, — и Ошеверов, взяв из ближайшего ящика две заиндевелые, с красноватыми прожилками плитки, сунул их Вовушке в руки. А сам принялся не торопясь запирать двери контейнера. Закинул щеколду, натянул проволочку, подсунул ее под свинцовый бочоночек пломбы, закрепил. И только тогда увидел приплясывающего Вовушку — руки его, сжимавшие мерзлые плитки, покраснели, ладошки стали похожи на морских окуней. — А чего ты стоишь? — тараща глаза, прошептал Ошеверов. — Беги в дом, пока не поймали!

Вовушка не заставил себя упрашивать и, вскидывая коленками, бросился к дому, но не рассчитал, ткнулся в калитку всем телом, выронил ледяную плитку, кое-как ухватил ее, поднял, сунул под мышку и, страдая от холода, чувствуя, что бок его стынет и покрывается изморозью, протиснулся в ель, напоролся на куст боярышника, жалобно вскрикнул и боком, боком, приседая, приплясывая и постанывая, метнулся по дорожке к терассе.

А Ошеверов забрался в кабину так, что наружу торчал лишь его внушительный зад, обтянутый трусами из прекрасного черного сатина, поднял сиденье, повозился там, поминая кого-то недобрым словом, и из пружин, железок, тряпок извлек пластмассовую канистру литров на десять, а то и на все двенадцать. Вместе с канистрой тяжело спрыгнул на дорогу, подняв фонтанчики пыли босыми ногами, захлопнул дверцу и, затаенно улыбаясь, поволок гостинец к калитке.

Да, это было сухое грузинское вино. И все мы, герои, читатели, редакторы, рецензенты, издатели, обязаны отдать должное Илье Ошеверову за его выдержку и долготерпение, поскольку довезти за две тысячи километров канистру виноградного вина способен далеко не каждый. Всю дорогу, ощущая задом приятную тяжесть под сиденьем, он улыбался, предвкушая вот эту самую минуту, когда он будет тащить канистру, сопя и хмурясь — дескать, могли бы и помочь. А все, онемев, уставятся на него ошарашенно, потом начнут всплескивать ладошками, наперебой что-то говорить друг другу, и смысл сказанного будет примерно в том духе, что вот, мол, не знали мы до сих нор Илью Ошеверова, не ценили по-настоящему, посмеивались над ним, над его женой, над ее странным приятелем в майорском звании, а он-то, Ошеверов, вона, оказывается, какой! Канистру вина приволок! И откуда — из Грузии.