в реке не двигалась, совершенно не двигалась, но Нари почти и не думала об этом. Когда ветерок шуршит в тростниках и насекомые гудят в кронах деревьев, все так мирно, что и в голову не приходит волноваться о чем-то таком, как неподвижная река.

Но этот запах. Он вызывал беспокойство, как раскаленный металл и подпаленные волосы. Она сморщила нос, но запах, по мере того как нагревалась вода, становился все хуже. Отвращение стало одолевать ее, она вытянулась, собираясь плыть назад.

Нари попробовала дотянуться рукой до илистого дна и не смогла, видимо, она заплыла далеко от берега. Она запаниковала и на мгновение ушла под воду с головой, вода попала ей в рот. Вынырнув, она выплюнула воду. Оказалось, что это не вода.

Это была кровь.

— Гульбахар!

Она повернулась на голос, но увидела только темную рептилию, вынырнувшую из реки.

Крокодил.

— Мама!

Нари попыталась спастись, она в отчаянии принялась бить руками и ногами по воде, а крокодил плыл к ней. Кровавая вода омывала его чешую, судя по которой эта тварь имела немалые размеры. А ее словно припечатали к месту, берег только все больше отдалялся от нее.

— МАМА!

Она почувствовала зубы у себя на щиколотке, но закричать не успела — ее утянуло под воду с головой.

— НАРИ? НАРИ, ПРОСНИСЬ!

Нари вздрогнула и проснулась. Она охнула, почувствовав холодный пот у себя на коже.

Над ней склонился Мунтадир.

— Ты не заболела? — спросил он, положив руку ей на плечо. — Ты плакала во сне и кричала на своем человеческом языке.

«Я кричала?» Нари моргнула, подробности кошмара уже исчезали из ее памяти. Острые зубы и кровавая река. Ужас. Грубый и изматывающий, не похожий ни на что, мучившее ее прежде.

И имя. Там звучало какое-то имя, да?

Она вдруг поняла, что Мунтадир смотрит на нее.

— Я в порядке, — проговорила Нари. Она стряхнула его руку, скинула с себя простыни, встала с кровати. Она пересекла комнату, и мраморный пол под ее босыми ногами после ковра стал для нее отрезвлением. Она налила себе стакан воды из графина на маленьком столике. Ветерок играл с занавесками из льняной ткани, пахло сырой землей и жасмином. За дверью, ведущей на балкон, сад был абсолютно черен. До рассвета еще далеко, решила она.

Мунтадир снова заговорил с ней, голос его теперь звучал тихо.

— У меня они тоже случаются. Я говорю о кошмарах. О той ночи в лодке. Мне часто кажется, что, если бы я двигался побыстрее…

— Почему ты здесь? — Ее слова прозвучали грубее, чем ей хотелось бы, но Нари никогда не разговаривала с ним о той ночи.

Мунтадир вздрогнул, услышав ее тон, вскинул брови.

— Слушай, это просто оскорбительно.

Нари откашлялась, румянец слегка окрасил ее щеки.

— Я хочу сказать: почему ты все еще здесь?

— Я уснул. — Мунтадир пожал плечами. Он улегся на ее помятые простыни, засунул ладони под затылок, являя собой картину королевской лености. — Я не знал, что должен спешно убраться с кровати моей жены, как какой-нибудь широкоглазый любовник.

— Образ, с которым ты в некоторой степени знаком.

Он посмотрел на нее спокойным взглядом, кивнул, глядя на ее растрепанные волосы и помятую ночную рубашку.

— Я говорю на дивасти, Нари. Раньше ты определенно не возражала против моего присутствия.

На этот раз Нари даже не пыталась бороться с румянцем, но при этом проявила твердость.

— Хочешь, я тебя немного похвалю? Ты переспал с половиной Дэвабада. Я надеялась, что у тебя есть кое-какой опыт.

— Только ты можешь произнести это так оскорбительно. — Мунтадир поднялся с кровати, взял свою одежду. — Ты права — вероятно, лучше будет не засыпать рядом с тобой. Наверняка в записках твоей матери есть немало предложений, касающихся крови Кахтани.

— Ну, тогда не приходи больше, — сказала она, как отрезала. — У тебя наверняка найдется немало кроватей, в которых ты найдешь себе занятие.

Он был сражен этими словами.

— Боже мой, Нари, это же была шутка. Зачем ты цепляешься к каждому слову. — Он лениво подвязал свою изару. — И я уверен, что ты слышала, как мой отец сказал, что если я не воспользуюсь определенными частями моего тела, чтобы сделать ему внука, то легко могу их лишиться за ненадобностью. — Его передернуло. — Так что я, пожалуй, буду продолжать визиты к тебе.

Нари ничего не ответила. Кошмар все еще не покидал ее, воспоминание, некий смысл, пытающийся дать о себе знать. Необъяснимо громадная пустота, разверстая в ее груди.

Мунтадир натянул на себя мантию, потом помедлил.

— Вообще-то, если уж на то пошло… — Он взял черную сумку, которую принес с собой — ту, которую предпочла не заметить Нари, предположив, что там вино или бог знает что, придуманное для вечерних развлечений, на которые он собирался после визита к ней. — Я принес тебе кое-что. — Он показал на холодные угли в очаге; дэвабадские ночи были достаточно теплы для Нари, а кроме мягкого света ее огнепоклоннического алтаря, ей ничего не было нужно, чтобы уснуть. — Ты не возражаешь?

Нари пожала плечами:

— Ну, если ты принес подарок, то я позволю тебе остаться.

Мунтадир присел у очага и щелчком пальцев заново зажег огонь.

— Знаешь, если бы ты состояла в королевской свите, то тебя за подобные разговоры могли бы обвинить в коррупции.

— Какое счастье, что мне мое место досталось по наследству.

Он сел в одно из уютных кресел перед огнем. Нари села в противоположное, закинула ноги на мягкую скамеечку и уставилась на него, а Мунтадир тем временем вытащил из сумки нечто похожее на книгу больших размеров.

Она нахмурилась:

— Никак не думала, что ты умеешь читать.

— Да, я в курсе того, насколько ничтожным выгляжу в сравнении с твоим другом по переписке, в котором течет королевская кровь.

Нари мгновенно насторожилась:

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

Мунтадир смерил ее уверенным взглядом:

— Я эмир Дэвабада. Неужели ты и вправду думаешь, что мимо меня мог пройти тот факт, что моей жене пишет письма другой мужчина.

Его ответ вызвал вспышку ярости у Нари.

— Какой милый способ напомнить мне, что ты наводнил шпионами мои покои. Они наверняка люди талантливые и уже сообщили тебе, что эти письма немедленно сжигаются на моем алтарном огне?

— Не совсем чтобы немедленно, — возразил Мунтадир.

Нари опустила глаза. Ох уж этот Али с его глупыми письмами. Он начал писать ей после его отправки в гарнизон в Ам-Гезире. Писал он нечасто и, вероятно, подозревал, что его письма перехватят, а потому не решался писать о той ночи в лодке. Его