— Это хорошо, Рома,— сказал Евлампьев.— У нее такой низкой еще не было.

Ермолай помолчал.

— А-а!..— протянул он затем. И снова помолчал.— Сходить к ней нужно… Все никак не выходит…

Телефон в коридоре на стене зазвонил.

Запихивая остаток хлеба в рот, изо всей силы ворочая челюстями, Ермолай, опережая дернувшегося было на звонок Евлампьева, вскочил с табуретки, бросился в коридор и не снял, а рванул трубку с рычага.

— А-ллё! — произнес он затем в несе совершенно иным, спокойным, как бы даже ленивым голосом, будто не бежал к ней, не срывал ее бешено с аппарата, так что она едва не выпрыгнула у него из рук.

Евлампьев с Машей переглянулись. Ермолай явно ждал какого-то звонка, и звонок этот был ему важен.

— Михаила Сергеевича? — переспросил Ермолай в трубку. Голос у него будто спустил, как спускает воздух проткнутая футбольная камера.— Нет, нет у нас таких, номером вы ошиблись.

Он положил трубку и вялым шаркающим шагом вернулся на кухню.

— Точно мне не звонили, нет? — снова спросил он, по очередн глядя то на Евлампьева, то на мать.

Евлампьев не успел ответить, ответила Маша:

— Да ну точно же, точно. И подожди с тарелки хватать, сейчас все будем есть. А светлые которые — эти, кстати, вообще не бери больше, это папе.

Евлампьеву сделалось неловко. Полжизни — больше даже: чуть ли не две трети — прожил так, что готовили ему отдельно, и все не смог преодолеть в себе этого чувства стыда: что для него, специально, только для него, больше ни для кого — вроде как он какой-то особый…

— Да можно, Рома, можно, — пробормотал он.

— Ну, отец! — развел Ермолай руками.— Ну ты что! Это я по незнанию. Зачем мне? Отвык просто, не подумал. Не сообразил.

Отвык… да. Сколько уж мотается по чужим стенам. Конечно, отвыкнешь. Что у него с той женщиной?.. Не от нее ли звонка ждет? Не скажет…

— Ленка что, как она? — спросил Ермолай, снова обращаясь к ним обоим, переводя взгляд с Евлампьева на мать.— Не будет нынче день рождения отмечать?

— Да ну что ты, ну какой ей день рождения нынче? — быстро взглянув на Евлампьева, сказала Маша.

— Ну понятно… естественно. Это я так, на всякий случай спросил,— торопливо покивал Ермолай.

День рождения у Елены был накануне, но отмечать дни рождения собирались обычно по субботам-воскресеньям, суббота же еще была впереди, и взгляд, который Маша метнула на Евлампьева, означал: видишь, все-таки не забыл, помнит, спросил!

Евлампьев в ответ на ее взгляд согласно качнул головой: вижу…

Помнит, да. Помнит… Но, собственно, что в этом такого необыкновенного? Неужели они до того дурного мнения о сыне, что готовы радоваться в нем элементарному? Помнит — и помнит, совершенно естественно…

Когда уже сидели за столом и ужинали, телефон зазвонил снова. И снова Ермолая как подняло — сорвался с табуретки, с грохотом опрокинув ее на пол, бросился в коридор:

— А-ллё?!

Теперь звонок, видимо, был тот.

Ермолай, растянув скрученный пружиной шнур, зашел в комнату и прикрыл за собой дверь, тесно, насколько позволял шнур, вдавив ее в косяк.

Он вышел возбужденный, с блестящими блуждающими глазами, молча сел за стол, придвинул к себе, хотя она была дальше от него, чем собственная, чашку Евлампьева и отхлебнул из нее.

— Вот твоя, — показал ему Евлампьев, отбирая у него свою чашку.

— Где? — беспонятливо обвел Ермолай вокруг себя взглядом. Увидел и засмеялся: — А! Твою взял? Извини.

Он еще посидел за столом немного, доел оставшийся на столе, когда вскочил к телефону, кусок, допил чай и поднялся.

— Я пойду, — сказал он, стараясь избегать встречи с родительскими глазами.— Если не вернусь, не беспокойтесь.

Маша быстро, как тогда, когда он спросил об Еленином дне рождения, глянула на Евлампьева.

— Это… та? — спросила она.

Ермолай не ответил на вопрос.

— Значит, не беспокойтесь, — повторил он. Вышел в коридор, стал одеваться и спросил оттуда: — Папа, холодно вечерами, куртку эту кожаную я надеваю?

— Надевай, конечно,— сказал Евлампьев, встал и пошел к нему в прихожую.

— Ну, ты что, опять нсчезаешь? — спросил он, кладя ему на плечо руку и пытаясь заглянуть в глаза. И почувствовал, как беспомощен, как жалостлив его голос.

— Да я позвоню, папа, позвоню,— уклончиво, поведя плечом, чтобы освободиться от его руки, проговорил Ермолай.

Евлампьев убрал руку, Ермолай снял с вешалки кожаную куртку, два дня уже висевшую здесь без употребления, и надел ее.

— Ну, счастливо, — сказал он.

Ермолай ушел, Евлампьев погасил за ним в прнихожей свет и вернулся на кухню.

Маша сидела за столом, глядела в окно, и рука ее, лежавшая на столе, медленно и размеренно, словно бы сама по себе, поднималась и опускалась, мягко пристукивая подушечками пальцев.

Евлампьев тоже сел и налил себе еще чаю.

— Ну, ты что, Маш? — сказал он, ловя ее руку и не давая ей в очередной раз опуститься на стол.

Она медленно повернула к нему голову. Глаза у нее были тусклые, словно бы невидящие.

— Ну, ты чего? —повторил он.

Она вздохнула, забрала у него руку и пристукнула пальцамн о стол — будто бы додавала недоданное.

— Да ничего, Леня,— сказала она.— Ничего. Так это…

И пододвинула к нему свою чашку.— Налей мне тоже немного. За компанию.

12

Маша припозднилась, и они вышли из дому вместе. На троллейбусном кольце Евлампьев дождался, когда подойдет машина, помог ей взобраться по ступенькам, и она, уже изнутри, обернувшись,. помахала ему свободной от сумок рукой:

— Ну, ни пуха тебе, ни пера! — и улыбнулась ободряюще.

— К черту,— сказал Евлампьев, тоже помахал рукой и пошел к своему зданию, по-крепостному толстостенно громоздившемуся поодаль за пиками чугунной ограды.

У входа в бюро он столкнулся с Вильниковым. Вытянув влеред свои мохнатые толстые руки, Вильников вышел из двери, раскрыв ее ногой, пальцы и ладони у него были в чернилах.

— А! Привет, Емельян! — проговорил он, отвечая на приветствие Евлампьева.— Привет! Извини,— показал он руки, — не подаю, видишь. Авторучку заряжал, проклятая… Ну, вот так если, — сказал он затем, согнув руку в кисти и подавая ее вперед запястьем, и