Саймон внимательно наблюдал за ней. Светлые волосы падали ей на лоб, закрывая серо-голубые глаза, и она отбросила их назад слегка раздраженным жестом. Ее губы не сомкнулись, когда она закончила фразу, но остались влажными и приоткрытыми, и в темноте можно было разглядеть, как поблескивали ее зубы. Он тоже был возбужден, но несколько иначе, чем она. Ему доводилось в свое время заниматься любовью с очень и очень многими красивыми женщинами, и его возбуждала вовсе не мысль о грядущих сексуальных удовольствиях. Его волновало определенное и подтвержденное знание, что ее к нему тянет.

Он очень остро ощущал, насколько он красив. Более того, он уважал это свое качество, наслаждался им, так как справедливо чувствовал, что оно лежало в основе его власти. Именно эта простая истина была эпицентром его вечного флирта. От каждого, друга или врага, мужчины или женщины, ему нужно было добиться какой-нибудь реакции на его собственную физическую притягательность. Только тогда, в теплом свете восхищения этих чужаков, он мог расслабиться и наслаждаться жизнью. И чем рискованнее была ситуация, тем более ему было необходимо быть желанными, причем именно физически. Он непрестанно разбрасывал вокруг себя жаркие взгляды, загадочно улыбался, подмигивал незнакомцам – единственно для того, чтобы поддержать в себе уверенность, что он управляет ситуацией. Что и говорить – естественно, он оставлял за собой бесконечный шлейф раненых, которые неделями или даже месяцами отвечали на совершенно недвусмысленные знаки сексуального и романтического интереса, и вдруг, оказавшись в плену, обнаруживали, что ему их любовь была нужна не более, чем если бы они были деревьями в саду.

Он не тревожился по поводу этого постоянного поиска подтверждений. Он просто был убежден, что его взгляд способен разбить любые преграды, – даже если ему и приходило смутное ощущение, что уравновешенные люди так себя не ведут. В каком-то смысле полное отсутствие веры в другие свои качества означало, что его тщеславие было плотно переплетено со своего рода стеснительностью. Он не испытывал особого уважения к собственному интеллекту и, несмотря на всю свою браваду, знал, что в общении бывает неуклюж и нелеп. Принимая во внимание все эти причины, его буржуазные амбиции вкупе с жаждой возжигать желание должны были неизбежно привести его к Эдит. Ирония заключалась в том, что она видела в нем способ сбежать из жизни Бротон-Холла, а он, наоборот, видел в ней возможность туда проникнуть. Но на этом этапе все эти соображения пока оставались для них тайной. В двух словах можно сказать, что они были заворожены друг другом.

Вожделение – состояние, известное в народе под названием «влюбленность», – это своего рода сумасшествие. Это искажение реальности, настолько значительное, что оно должно по идее давать большинству из нас возможность понимать и другие формы умственного расстройства, проникаться сочувствием к таким же страдальцам, как и мы. И все же, как все мы знаем, это сумасшествие, каким бы бурным оно ни было, редко (если вообще такое бывает) длится долго. И еще, вопреки устоявшемуся мнению о предмете, вожделение обычно не уступает со временем места «более глубокой и наполненной новым смыслом любви». Существуют, конечно, исключения. Некоторые супруги «влюбляются» навсегда. Но, как правило, если они действительно хорошо подходят друг другу, влюбленность уступает место теплой взаимной дружбе, обогащенной физическим влечением. Если же они плохо сочетаются, то на ее место приходит скука, а если их угораздило пожениться за этот промежуток времени – тоскливая, тихая ненависть. Но парадоксально: пускай мы теряем разум и страдаем, пока пламя страсти снедает нас, однако очень немногие радуются, когда оно начинает затухать. Как часто мы, встречая позже предмет страдания, прожегший в нашей жизни шрам длиною в месяцы или даже годы, чей голос в телефонной трубке мог заставить трепетать с ног до головы, малейшее изменение выражения лица отзывалось в нас оглушительным колокольным звоном желания, – теперь тщетно роемся в своем внутреннем «я», пытаясь отыскать хоть толику притяжения к сидящему перед нами человеку. Как часто, пролив горючие слезы над разбитой любовью, бываем мы разочарованы, встретив вновь предмет былого обожания и обнаружив, что его власть над нами исчезла без следа. Как часто мы сопротивляемся несущему свободу осознанию, что человек, вообще-то, уже начал нас раздражать, ведь это кажется самым подлым предательством собственной мечты. Нет, пусть для многих людей период влюбленности был самым несчастным в их жизни, тем не менее именно этого состояния превыше всего жаждет человеческое существо.

Не то чтобы Эдит рассматривала Саймона как существенную часть своей будущей жизни, как бы околдована она ни была. Но она давно забыла, как раздражало ее поначалу его кокетливое многословие, и теперь обожала слушать россказни о его злоключениях, его надеждах, его мечтах – да и о чем угодно, потому что ей нравилось смотреть, как двигаются его губы, и потом – он не только чудесно выглядел, благодаря ему ей было так тепло на душе, она чувствовала себя желанной. Ей нравилось физически быть рядом с ним, чтобы он задевал ее рукав, чтобы его рука случайно касалась ее руки, но ни о чем большем она не думала. Или, по крайней мере, до этого момента. К несчастью для нее, он вошел в ее жизнь в тот момент, когда ее терзала невыносимая ennui[35]. До свадьбы, зевая в телефонную трубку на работе, она мечтала о том, какое разнообразие принесет ей новая жизнь – но она и подумать не могла, что спустя несколько месяцев и новая жизнь покажется ей монотонной. Так что ей было скучно, а так как она ожидала, что исполнение ее социальных притязаний обеспечит ей постоянный источник новых переживаний, скука казалась ей страшнее, чем была на самом деле.

Медленно, но неумолимо она позволила выветриться остаткам своей привязанности к Чарльзу, из-за его неспособности заинтересовать ее. Хотя где-то в глубине души она и подозревала, что этого делать не стоило. Если бы, как ее свекровь в свое время, она с самого начала взглянула правде в глаза и разобралась со своим отношением к ограниченности мужа, тогда между ними могла бы возникнуть и нежность. Если бы она перестала ждать от него, что он будет ее развлекать, она смогла бы ждать от него того, что он мог ей дать в полной мере – верность, преданность, надежность, даже любовь, пусть и в его неизобретательной манере. Но так же как она так и не призналась себе честно, что вышла замуж за нелюбимого человека ради его положения, так и сейчас не могла принять своей ответственности за то, что живет с человеком скучнее и глупее нее. Эдит казалось, это Чарльз виноват в том, что ее жизнь так однообразна, это Чарльз виноват в том, что у них нет множества интересных знакомых в Лондоне, это Чарльз виноват в том, что время, проводимое вместе с ним, тяготило ее больше, чем часы одиночества. И вдобавок ко всему она постепенно ступила на опасный путь, доступный только для публичных людей, – она вошла в образ счастливой и любезной супруги перед восхищенной толпой, что должно было еще больше подчеркивать тоскливое однообразие ее домашней жизни. Ее так любили жители ее деревень, благотворительные общества, даже прислуга в усадьбе, что она начала думать, что та счастливая и изысканная женщина, что отражалась в их глазах, и есть истинная Эдит, и вне сомнения, Чарльз виноват, что не реагирует на нее так, как ее восхищенные провинциальные обожатели.