– Вы тоже. – Он положил доспехи Эсэня на столик и взял с вешалки-стойки свежую одежду, пока Эсэнь снимал остальное. Потом подошел к Эсэню сзади, чтобы расправить платье на его плечах. Когда его руки коснулись плеч Эсэня, привычность этого давно забытого жеста его ошеломила. Перестав быть рабом, прислуживающим Эсэню, Оюан всего один раз за все время своего долгого восхождения от стражника до командира, а потом генерала снимал с Эсэня одежду. Он помнил тот случай урывками: как Эсэнь удивился, опустив глаза и увидев пронзенные копьем доспехи и свое тело. Как в юрте лекаря кровь Эсэня заливала руки Оюана, когда он пытался сам снять с него пробитые доспехи, никому не доверив эту задачу. Он помнил свое отчаянное желание облегчить боль Эсэня, такое страстное, словно кровоточило его собственное тело. И даже тогда, в тот момент, когда их тела объединяло общее страдание, малая часть сознания Оюана помнила о его судьбе.

Он разгладил ткань на плечах Эсэня и отошел.

Несколько секунд Эсэнь не двигался, будто груз воспоминаний заставил и его застыть. Затем встряхнулся и сказал:

– Поешь вместе со мной, мой генерал. Мне нужна компания.

Когда слуги принесли полуденную трапезу, порыв ветра захлопнул решетку в наружном коридоре, и сразу же забарабанил ливень. Оюан слышал женские крики где-то в глубине дома, этот звук был призрачно бестелесным, и его унес ветер. Сидящий напротив за столом Эсэнь ел с нехарактерным для него измученным видом. Несмотря на то что он был сыном Великого князя, в Аньяне он всегда чувствовал себя чужим: как дикое растение, принесенное из степи и посаженное в горшок ради удовольствия других людей. Внезапно Эсэнь выпалил:

– Как я ненавижу их игры и требования!

Оюан макнул кусочек свиной щеки в желе в черный уксус и спросил нейтральным тоном:

– Ваши жены?

– Ох, Оюан. Женщины ужасны! Эта политика! – Он застонал: – Считай, тебе повезло, что не приходится терпеть такие пытки.

Эсэнь никогда не хотел причинить боль, и Оюан всегда старался делать вид, что принимает отсутствие у себя семейной жизни как нечто само собой разумеющееся. Зачем ему винить Эсэня за то, что он не читает его мысли и не видит гнев и боль? Но правда была в том, что он все-таки винил Эсэня. Винил его даже больше, чем если бы он был ему чужим, потому что еще больнее, когда человек, которого он так любит, не понимает правды о нем. И он винил и ненавидел себя за то, что скрывал эту правду.

Он с отвращением произнес:

– Я действительно случайно столкнулся с госпожой Бортэ сегодня утром. Она посылает вам привет и спрашивает, когда ей выпадет честь снова принять вас. – По мнению Оюана, все четыре жены Эсэня не отличались ни красотой, ни достоинством, и в присутствии любой из них у него мурашки бежали по телу. Он ненавидел их неподвижные лица под толстой маской грима, их крохотные шажки, из-за которых им требовалась целая вечность, чтобы дойти от одного места до другого, и их дурацкие вытянутые шляпы, возвышающиеся над головой настолько, что Оюан не мог бы дотянуться рукой до их верха. Даже их запах внушал отвращение: аромат увядших цветов, который прилипал к Эсэню на много часов после его визитов к ним. Оюан, знающий Эсэня лучше всех, не мог понять, что тот находит в них привлекательного. Мысль о том, что Эсэнь ложится с одной из них, внушала ему такой же интуитивный ужас, как мысль о совокуплении разных видов животных.

– Если бы только одна из них родила сына, это навело бы среди них порядок, – пожаловался Эсэнь. – Но в данный момент каждая полагает, что у нее есть шанс стать самой главной. Это кошмар. Когда я здесь, они относятся ко мне только как к племенному жеребцу. – И он с негодованием прибавил: – Они даже не предлагают мне чаю сначала!

Слуги Эсэня были насмешливо-озабочены тем, что у него до сих пор не было сыновей. Его жен это беспокоило, но, конечно, не забавляло; и в последнее время сам Эсэнь подумывал о том, чтобы усыновить мальчика, хотя и признавался Оюану, что такое предложение вызвало апоплексический припадок у Великого князя Хэнань (который жалел о том, что усыновил господина Ван).

Даже при задвинутых панелях сила бури заставляла пламя ламп метаться сильнее, чем присутствие Оюана. Наньжэни верили, что подобная буря является плохим предзнаменованием для будущего империи Великой Юань. Но, несмотря на то что Оюан был генералом Великой Юань, он сражался не за империю. Он старался только ради Эсэня. Он внезапно почувствовал в глубине души страстное желание снова оказаться на войне. Война была его и Эсэня миром, в котором имели значение только гордость достойным поведением в битве и любовь и доверие между воинами. Только на войне Оюан был счастлив.

Но какое отношение имеет счастье к тому, как человек должен прожить свою жизнь? Он с трудом произнес:

– Мой господин, дело, по которому я пришел, – я слышал, что пришло приглашение на Весеннюю охоту. Вы поедете в этом году?

Эсэнь поморщился:

– Я бы не поехал, но отец уже выразил надежду, что я буду его сопровождать.

– Вы должны. Когда Великого князя Хенань не станет, вы унаследуете его титул. Для двора и для Великого Хана важно знать, что вы больше, чем просто сын своего отца. В этом году вы можете произвести на них впечатление.

– Полагаю, ты прав, – согласился Эсэнь без энтузиазма. – Но мысль о том, что я надолго расстанусь с тобой, мне не нравится. И так уже я чувствую, что почти не видел тебя после возвращения. После… – У него хватило вежливости замолчать раньше, чем он произнес «той встречи у Великого князя Хэнань».

Оюан почувствовал, что его рука стиснула палочки для еды. Он положил их и сказал:

– В таком случае, мой господин, почему бы вам не спросить у вашего отца, могу ли я отправиться вместе с вами на Весеннюю охоту?

Эсэнь радостно посмотрел на него:

– И правда! Я так и сделаю, с радостью. Я до сих пор этого не сделал потому, что думал, что ты ни за что не поедешь. Я знаю, как ты ненавидишь улыбаться и поддерживать разговор.

– Я собираюсь последовать собственному совету. Если Великий Хан узнает ваше имя, вероятно, ему также следует знать мое.

– Мне это по нраву. Правда. – Эсэнь улыбнулся и набросился на пропаренного с женьшенем цыпленка с проснувшимся аппетитом.

Двери дома хлопали и гремели так, будто это делали